Чемоданный роман

При этом я даже не удешевила сорта первых двух: по-прежнему травлюсь дорого; но это не от хорошей жизни, а от житейской опытности. Я очень хорошо знаю одну вещь: перелезешь на дешевку, назад вернуться почти невозможно. Бог (или — на любителя — Силы Небесные, Высшая Справедливость) всегда выписывает по потребностям. А мои потребности минимальны: хороший кофе, хорошие сигареты и оплаченный интернет. Я так часто говорила об этих трех составляющих моего внешнего комфорта, что Бог (или — на любителя — Силы Небесные, Высшая Справедливость) стали добросовестно заботиться о наличии у меня оных трех, сильно ограничив во всем остальном. Если б я была проповедником, сказала бы: «Следите за базаром, братья и сестры, следите за базаром». Я, кстати, тоже начала. И даже решила слетать поставить за себя свечку.

В церкви оказалось, как всегда, хорошо. Хор пел красивыми голосами про что-то очень прекрасное. Я даже знала, про что. В середине службы подумала: а может, зря я собираюсь сваливать. Но, отогнав суетную мысль прочь, стала думать о вечном. О том, что в городе В. у меня вечно нет денег. О том, что я ненавижу город В. О том, что в городе В. у меня по части денег, покоя и воли никуда не годная карма. Потом я подумала, что думаю неподходящими терминами, и повелела мыслям изыдить в свиное стадо.

Лишившись мыслей, мозги присмирели. И стало совсем спокойно и торжественно, как вдруг спина почуяла пистолетное дуло. Я обернулась. Сзади стояла бабкаёжка, смотрела на меня с конфессиональной ненавистью и готовилась расстрелять из пальца.

— Рюкзак сними, ээ, — сказала она, взведя курок.

Я подумала, что, если Богу мой рюкзак не мешает, то бабкаёжка как-нибудь переживет. Рюкзак у меня был пустой, я в него собиралась купить хлеб насущный на обратном пути. Мой пустой тряпошный рюкзак прочертил между мной и бабкаёжкой водораздел. Границу между православием и православием. Не мир принес я вам, но рюкзак. Не стреляй в меня, милая Яга, не стреляй, и вообще, зырь — у меня вот тут вот, вот он — тоже крестик есть.

Поздно.

Пиф-паф.

Ойёёй.

Потом я опять видела, как пилят деревья. Почему-то их пилили еще активнее, чем прежде: вероятнее всего, город В. готовился к зиме, и ему, как обычно, катастрофически не хватало дров и тепла.

Мне тоже всегда не хватало дров. Почти все, кто мне необходим, живут за девять тыщ километров отсюда.

Остальные — за семь.

Некоторые — за двенадцать. «Ты только нееее плачь, бедное животное, неее плачь…»

Не «Muse», нет.

В Мск в тот раз было так замечательно, что я немедленно рванула обратно в город В.: забрать Банцена и продать квартиру с видом на Босфор. Но замешкалась, глядя в окно, а потом нечаянно научилась летать — в любую погоду, хоть под дождем, хоть под снегом.

И однажды снег шел всю ночь.

Уже незадолго до отъезда мне приснилось, будто беру большие портновские ножницы с зелеными ручками и сквозной дыркой посреди лезвий (эти ножницы реально существуют в природе и живы до сих пор. Это мамины ножницы. Когда моему младшему братцу было года полтора, он перерезал ими шнур у включенной в розетку настольной лампы, отсюда и дырка в лезвиях), подхожу к зеркалу и аккуратно срезаю себе сначала челку, затем — пряди у висков, после чего собираю остальные волосы в хвост и обстригаю его под самый корень.

И очень нравлюсь себе в зеркале после стрижки.

Оставалось продать квартиру, но это совсем не было сложно: в нашем тихом закутке над самым морем постоянно спрос на недвижимость. Хороший район. Замечательный. Лучше всех. Я взяла ножницы, подошла к зеркалу и обстригла себе волосы. Сперва — челку, потом пряди с висков, а потом собрала остатки волос в хвост и обкорнала его под корень. Так, чтобы сон уже сбылся.

Банцен, ты хочешь в Москву? Мы полетим с тобой в багажном отделении. Не одному же тебе там сидеть.

Он родился мне в ладони. Остальные семеро тоже родились мне в ладони, но Банцену я слишком коротко обрезала пуповину и уже этим самым обрекла нас с ним на совместную жизнь: продавать щенка с потенциальной пупочной грыжей — очень уж много объяснений с будущим владельцем. Так и остались — вместе и на всю жизнь.

И я не знаю, зачем все-таки полетела туда. Я давно запретила себе возвращаться в то место: меня там больше нет. Ни я, ни Яхтсмен не пытались выяснять подробности — сказано «поджог», значит, поджог. Тем более почти сразу мы с Яхтсменом и расстались — я отвлеклась и перестала придумывать себе его яхты, а когда обернулась, рядом уже никого не было. И мне совершенно не интересны причины, по которым убивают домики в лесу: в любом случае эти причины неуважительные. Но меня все еще тянет оглянуться. Каждый сам себе Лотова баба.