Чемпионы

Никите и без того было стыдно; правду говорят: пуля — дура, выбрала кого, а его — громадину — пощадила...

Нежность и жалость подступали комом к горлу; только- только с девушки сняли бинты, и — снова...

Никита отворачивался, кусал губу. Прикосновение Лидиной руки заставило прикрыть глаза. Он незаметно слизнул языком слезу.

А девушка благодарно гладила его руку. Смотрела задумчиво в небо. Потом медленно перевела взгляд на Никиту и хотела что-то сказать, но он склонился над ней, покачал головой и почему-то шёпотом произнёс:

— Молчи, Нельзя...

И только в больнице она сказала, прерывисто дыша:

— Ты заходи.

Ночью, в полку, нежность и жалость к Лиде не давали Никите уснуть... Он много думал о случившемся, но только под утро смирился с мыслью, что Лида была во всём права.

Дальнейшие события подтвердили этот вывод: правительство заняло штаб большевиков — дворец Кшесинской, Петропавловскую крепость, разгромило редакции «Правды» и «Труда»; приказ Керенского по армии и флоту подтвердил запрещение этих газет. Начались поголовные аресты. В запасном полку были восстановлены прежние порядки. Привыкшие почти к полной свободе солдаты сейчас не имели права выходить в город.

Это было самым страшным ударом для Никиты. В томительном неведении проходили дни, а Никита ничего не знал о Лиде. Чтобы вырваться в город, он впервые пошёл на спекуляцию своим прошлым. Его волновало только одно: как бы подполковник не вспомнил его слов на митинге. Но подполковник оказался незлопамятным (да разве один Никита тогда говорил о нежелании воевать?) и, узнав, что рядовой Уланов когда-то выступал в цирке Чинизелли под именем Сарафанникова, сказал с любопытством:

— То-то я смотрю — знакомое лицо...

Никита подробно рассказал ему о своих поездках по Испании и Франции. Медали, оставшиеся в наследство Никите от Верзилина, произвели на подполковника неотразимое впечатление; услышав, что Никита собирается выступать в борцовском чемпионате, он сразу же дал ему увольнительную в город.

Улицы Петрограда выглядели наряднее обычного, — может быть, потому, что не было солдат, зато чаще, чем прежде, встречались офицеры. Никита почтительно уступал им дорогу и козырял.

В больнице долго не удавалось передать записку. Наконец Никита уселся в уголке — за чёрную гофрированную печь — и стал ждать... Через несколько минут приоткрылось стеклянное матовое окошечко в стене, и старуха с орлиным носом спросила:

— А кто тут спрашивает Зарубину?

— Я, я! — торопливо ответил Никита.

— Так её нет. Она выписана.

У Никиты оборвалось сердце.

— Её не могли выписать, — сказал он испуганно. — Она тяжело ранена.

— Однако же её нет.

Холодея от ужаса, страшась непоправимого, он спросил:

— Может... с ней... что-нибудь... случилось?

— А что может случиться, когда её выписали?

— Почему? Почему же выписали?

— А я знаю? После расстрела на Невском все побежали из больницы. Она ранена, вы сказали? Ну так вот: ей нельзя оставаться у нас — идут аресты. Люди стали жестокими, как царь Ирод, — берут прямо с больничной койки.

Боясь утвердительного ответа, Никита в тоске и страхе спросил:

— Может, и её... арестовали?

— И вовсе нет, я же вам сказала.

Опустив плечи, Никита побрёл к выходу.

— Вы оставили записку, — сказала старуха.

Он вернулся, взял записку, перечитал её и, разрывая на мелкие клочки, вышел из больницы. Весёлая публика по-прежнему заполняла улицу, в сквере играли ребятишки и судачили няни. Оборванец с небритыми провалившимися щеками выкрикивал глухим голосом:

— Деятели революции! За три рубля шесть больших портретов! За один рубль двадцать открыток первых народных министров и возвратившихся из ссылки революционеров!

Усатый швейцар для кого-то почтительно распахнул зеркальные двери гостиницы. Набитый битком трамвай пересёк улицу. Высокий морской офицер с породистым лицом и погонами кавторанга прикрикнул на Никиту, заставил повторить строевой шаг.

Но и к его окрику Никита остался равнодушен. Побрёл дальше в нарядной толпе, не думая о том, что ему лучше бы уйти с людской улицы.

Так он дошёл до Лидиного дома в полной уверенности, что там её нет. На пятый этаж поднимался медленно, тяжело... Дверь открыла хозяйка.

Видя, что она обрадовалась его приходу, но всё ещё боясь поверить в своё счастье, Никита, волнуясь, спросил:

— Дома? Здорова?

— Да проходите, проходите. Заждались вас.

Шагая на цыпочках по сумрачному коридору, стараясь заглянуть в лицо женщины, он продолжал спрашивать:

— Как она? Когда привезли? Доктор приходил?

Улыбаясь, та ответила:

— Да идите, идите. Сама всё расскажет. — Приоткрыв дверь, сказала: — Лидочка, твой потерявшийся друг явился.

— Никита, я так рада, — произнесла из глубины комнаты Лида и протянула ему руку.

Всё так же, на цыпочках, неловко, Никита подошёл к ней и осторожно взял протянутую ладонь. Хотелось стать на колени, прижаться к нежной коже руки, но он решился лишь чуть погладить пальцы. Подвинув стул, сел подле постели.

— Ты жив? — улыбнулась Лида.

— Это ты, а не я... Что мне сделается?

— Что ты! Керенский свирепствует — в армии тоже поголовные аресты.

— Я человек маленький.