Черчилль

Неудачи не сломили боевого духа англичан, а только укрепили их желание бороться. Настало время собрать волю в кулак и совершить невозможное. Лондон стал символом свободы для страны, которая, откликнувшись на призыв Черчилля, поднялась на борьбу с врагом. Премьер-министр, блистая красноречием, обещал народу немеркнущую славу. 18 июня он разрешил генералу Де Голлю обратиться к французскому народу через Би-би-си и таким образом заложил прочный фундамент для нового, дружеского альянса. По всему южному и западному побережью острова шли лихорадочные приготовления к отражению возможного вторжения. А печальный эпизод на алжирской военно-морской базе Мерс-эль-Кебир стал своеобразным символом суровой решимости премьер-министра. Черчилль хотел показать, что его ничто не остановит в этой беспощадной войне, которую он объявил Гитлеру, — даже кровь французских моряков, его вчерашних союзников. Такая решимость вызвала бурю оваций в парламенте — впервые действия Черчилля одобрили даже консерваторы. Теперь не только соотечественники, но и парламент признал его лидером нации.

Однако эти недели крайнего напряжения сказались на самочувствии премьер-министра. Тяжелые испытания изнуряли его. «Я чувствую себя разбитым», — признался он 26 мая своему помощнику генералу Исмею[255]. В этой нервозной обстановке он часто бывал нетерпеливым, резким, слишком жестким. Его упрекали в том, что он то и дело читал нотации своим соратникам и подчиненным, не мог сдержать внезапных вспышек гнева. Клементина, обеспокоенная этим «осложнением», даже предостерегла его. «Уинстон, дорогой, — писала она ему (...), — тебе, человеку, облеченному такой огромной властью, нужно быть учтивым и доброжелательным, проявлять олимпийское спокойствие, а не чрезмерную жесткость и раздражительность». Похоже, Черчилль прислушался к совету жены. Как заметил один из его секретарей, «дело не в том, что он намеренно тиранил окружающих, просто он всецело, душой и телом, был поглощен войной»[256].

* * *

Тем не менее, не нужно думать, будто бы в верхах царили полное согласие и взаимопонимание. Капитуляция французской армии обернулась настоящей катастрофой, и начиная с конца мая некоторые руководители государства стали учитывать возможность поражения Англии. Черчиллю понадобилась вся его энергия, чтобы убедить коллег в необходимости твердо придерживаться намеченной линии — бороться до конца. Неудачи на фронте способствовали распространению в верхах пораженческих настроений, в особенности среди бывших «попустителей» и пацифистов. В парламенте и в Уайтхолле кое-кто уже начал колебаться, поддавшись унынию. Франция вышла из игры, и теперь здравомыслящие люди, струсившие или просто реально смотревшие на вещи, стали подумывать о том, что Англия в одиночку не сможет одолеть Гитлера, а потому не разумнее было бы начать предварительные переговоры? Почему бы после всего, что было, не заключить компромиссный мир, пускай ценой территориальных потерь?

Три дня — с 26 по 28 мая — стали решающими. Лондонские министры и французский военный комитет по-прежнему пребывали в нерешительности, пока британский военный совет решал, не пора ли прощупать почву и выяснить мнение противника насчет мира с Британией. Этот вопрос вынес на обсуждение министр иностранных дел лорд Галифакс, заручившийся поддержкой Чемберлена. Они предлагали обратиться за помощью к тогда еще соблюдавшему нейтралитет Муссолини: через него можно было бы узнать, согласен ли Гитлер заключить с Британией мир, сохранив ее целостность. Британская же империя, со своей стороны, готова была уступить Германии часть своих территорий в Средиземном море — от Гибралтара до Суэцкого канала и в Африке. Узнав об этом предложении, Черчилль, который в действительности вовсе не был так уверен в правильности своих действий, сначала тщательно взвесил все «за» и «против» и лишь после этого решительно воспротивился идее Галифакса и сделал все, чтобы не дать ей хода. Он, в частности, собрал всех министров, не входивших в военный совет, и обязал их безоговорочно поддерживать политику противостояния агрессору. Из-за этого отношения между Черчиллем и Галифаксом сильно осложнились, и министр иностранных дел, выведенный из себя «фанфаронством» Уинстона, стал подумывать об отставке.