Черчилль

Летом и осенью 1944 года премьер-министр постоянно находился в поездках, он стремился успеть везде, где происходили решающие сражения, способные повлиять на исход войны. При этом Черчилль нигде не сидел сложа руки — ни в Алжире, ни в Неаполе, ни на Корсике, ни в Италии, ни в Квебеке, ни в Москве. Тем не менее он все острее осознавал, что лишился того положения, которое некогда занимал, — положения в центре международной политической арены. Однажды в палате общин он сказал с нотками сожаления в голосе: «Я уже не могу играть прежней роли в решении стратегических вопросов; теперь есть Эйзенхауэр и окружающая его плеяда генералов, вот они пусть этим и занимаются»[352].

Затем пришлось распрощаться с надеждой закончить войну к концу 1944 года. Отныне Черчилля, в силу его огромного политического опыта и склонности строить планы на далекое будущее, больше всего занимал вопрос о переделе мира и о том, как следует строить отношения с Советским Союзом после войны.

Англия уже не могла прийти на помощь восставшим в Варшаве полякам. Сознание собственного бессилия возмущало и не давало покоя Черчиллю. Приблизительно в это же время, 12 августа, он встретился с Тито в Неаполе. Британский премьер-министр с подчеркнутой сдержанностью посоветовал лидеру партизанского движения Югославии, затянутому в маршальский мундир не по неапольской жаркой погоде, установить демократический режим, опирающийся на крестьянские массы. Тито ответил ему, что не имеет ни малейшего намерения устанавливать коммунизм в Югославии или создавать Балканскую федерацию и что его вполне устроила бы Югославская федерация. Тем не менее Тито уклонился от обещания сделать публичное заявление.

В тот момент как раз намечалась новая трехсторонняя встреча на высшем уровне, и Черчилль считал, что нужно провести ее как можно скорее, не дожидаясь ноябрьских выборов в Соединенных Штатах и вероятного вступления в должность нового президента, ведь любое промедление было на руку Сталину. Поэтому премьер-министр решил, несмотря на возражения Рузвельта, незамедлительно отправиться в Москву в сопровождении Идена и прямо поговорить со Сталиным о текущих делах, начиная с ситуации в Европе в целом и заканчивая польским вопросом в частности. Двухсторонняя конференция получила название «Толстой» и продлилась с 9 по 19 октября. «Дядя Джо»[353]тепло принял британского премьер-министра, устроив в его честь несколько пышных приемов, подняв не один тост за его здоровье и «угостив» товарища по альянсу спектаклем в Большом театре.

В первый же вечер конференции был решен основной вопрос: по инициативе Черчилля союзники поделили на сферы влияния Балканы и Центральную Европу. Во время пресловутой встречи с глазу на глаз премьер-министр действительно сунул хозяину Кремля клочок бумаги, на котором торопливо написал кое-какие цифры и указал соотношения. Впоследствии сам Черчилль называл эту бумажонку «гнусным документом». Вот что здесь было написано: «1) Румыния: 90 % — Советскому Союзу, 2) Греция: 90 % — Великобритании, 3) Югославия: 50 % — 50 %, 4) Венгрия: 50% — 50%, 5) Болгария: 90 % — Советскому Союзу». Сталин тотчас же схватил эту бумажку и синим карандашом написал на ней, что согласен. Таким образом, за несколько минут истинные политики Сталин и Черчилль с неподражаемым цинизмом решили участь половины Европы на целых полвека. То, что в XVIII веке стыдливо назвали бы «политикой удобств», возобладало над принципами Атлантической хартии. Однако переговоры по польскому вопросу затянулись, осложнились и в конце концов зашли в тупик. На этом и закончилась конференция «Толстой».

Вооружившись заключенным в Москве договором, в конце 1944 года Черчилль решил (предварительно пройдясь вместе с Де Голлем по Елисейским Полям во время своего визита в Париж 11 ноября 1944 года и насладившись громкими приветствиями бесновавшейся от восторга толпы) наведаться в Грецию, где в то время бушевала гражданская война и где коммунисты уверенно шли к власти.