Черчилль

К этому следует добавить, что Уинстон, в силу особенности характера и традиций патернализма, сохранившихся в среде старой аристократии, испытывал искреннюю симпатию к «побежденным». Он был патрицием, и в его сознании прочно укоренилась идея о двуступенчатом обществе, обществе аристократов в поместьях и бедного люда в трущобах, обществе хозяев и слуг, офицеров и солдат. Но вот что такое «средний класс», Черчилль плохо себе представлял. Он не был знаком с миром промышленников и коммерсантов. Стоило чуть-чуть приподнять маску прогрессивно мыслящего человека XX века — и вы видели перед собой лицо старосветского помещика-вига.

Нельзя не сказать о другом убеждении Черчилля, свойственном ему одному и определявшем большинство его политических решений. Уинстон верил в существование тесной связи между социальной и имперской политикой Британии, да и любой другой империи. Едва придя в политику, Черчилль вывел аксиому о взаимозависимости Британской империи и английского общества. Так, в одном из своих первых выступлений, еще будучи убежденным консерватором, Черчилль заявил: «Чтобы сохранить империю, мы должны опираться на свободный, образованный и сытый народ. Вот почему мы за социальные реформы». Десять лет спустя, уже будучи лидером прогрессивного либерализма, он с удвоенным красноречием убеждал аудиторию в необходимости социальных преобразований: «Если британский народ хочет по-прежнему оставаться во главе великой империи (...), он должен быть сильным, чтобы не сломаться под тяжестью этого бремени. Величественное здание Британской империи не может держаться на плечах миллионов людей, не имеющих самого необходимого, теснящихся в трущобах наших городов, барахтающихся в грязи тоскливых улиц. Не таким нам представляется будущее британского народа»[73].

* * *

Черчилль, человек разносторонний и непредсказуемый, у кого-то вызывал раздражение, у кого-то — симпатию. Врагов у него было не меньше, чем друзей. В нем уживались жесткость и чуткость, суровость и мягкосердечие. Порой он бывал жесток и даже груб, а порой участлив и внимателен. Сирые и убогие могли растрогать его до слез. Вот почему те, кто встречался с Черчиллем в обществе, и те, кто встречался с ним в узком кругу, отзывались о нем весьма противоречиво. Как шутливо заметила его первая пассия, прелестная Памела Плоуден, впоследствии леди Литтон, «когда встречаешь Уинстона впервые, сразу же обращаешь внимание на все его недостатки, а потом тратишь жизнь на постижение его достоинств»[74].

Черчилль по-прежнему был одержим честолюбием, определявшим все его поступки. Однако теперь он понял, что одной лишь активностью ничего не добьешься. Нужно было доказывать — своим характером, работой, практическими достижениями, — что ты чего-то стоишь, что отвечаешь требованиям, предъявляемым министру. Вскоре Уинстон изложил эту теорию в письме к своей матери. «В политике, — писал он, — успех зависит не столько от того, что ты делаешь, сколько от того, как ты себя ведешь. Дело не столько в уме, сколько в личности политика и его характере. (...) Выступления, связи, нужные друзья, имя, хорошие советы, не пропадающие даром, — все это важно, но поднимает тебя не выше определенного уровня. Тебя, как жокея перед скачками, взвешивают. Все жокеи должны пройти эту процедуру, и если твой вес окажется недостаточным, публика не поставит на тебя и пенни»[75].

В то же время Черчилль по-прежнему легко увлекался, готов был идти за самой несбыточной мечтой, упорно не желая расставаться со своими навязчивыми идеями, какими бы нелепыми они ни были. Как заметил журналист Альфред Гардинер, Черчилль был «сам себе супермен», настолько поглощенный собой, что других он попросту не замечал[76]. Именно этот глубинный эгоцентризм мешал ему осознать, насколько провозглашаемые им принципы и идеи противоречили его собственному образу жизни и поведению.