Черчилль. Биография

Черчилль начал было изучать литературу, в которой выдвигалась идея создания Соединенных Штатов Европы, но, когда ему сказали, что главной целью идеологи этой идеи видят «обуздание России», он немедленно написал одному из тех, кто приглашал его присоединиться: «Думаю, я пожалею, если присоединюсь к организации, имеющей столь явный антирусский уклон». Он планировал изложить свое видение объединенной Европы во время выступления в Цюрихе, и 23 августа уехал из Чартвелла в Швейцарию. Он поселился на вилле Шуази, расположенной на берегу Женевского озера. Там, в идиллическом уединении и покое, он готовил речь, продолжал работать над военными мемуарами и рисовал. Черчилль провел на вилле Шуази четыре недели. С ним были Клементина, Мэри и две секретарши – Элизабет Джилльет и Летиция Марстон. «Мы чудесно проводим время в полном комфорте и строжайшем уединении, – писал Черчилль одному из друзей. – Я нашел здесь много сюжетов для картин».

19 сентября, выступая в университете Цюриха, Черчилль призывал к созданию «своего рода Соединенных Штатов Европы». «Но с чего начать?» – спросил он слушателей, после чего сказал, что у него есть предложение, которое их «поразит». «Первым шагом по воссозданию европейской семьи должно быть установление партнерских отношений между Германией и Францией, – объявил он. – Не может произойти никакого возрождения в Европе без духовно великой Франции и духовно великой Германии».

Призыв к примирению между Францией и Западной Германией как прелюдии к объединению Европы, сказал он, сделан под «зловещей тенью ужасного средства уничтожения – атомной бомбы. Если она будет применена какими-то воинствующими странами, это не только приведет к концу всего того, что мы называем цивилизацией, но и, возможно, к уничтожению самой планеты». Отсюда он выводил срочную потребность покончить с давней враждой между двумя великими государствами Западной Европы. Но он не считал правильным ограничивать процесс примирения только Европой. Эта работа, по его выражению, требовала «друзей и спонсоров» – Британского Содружества, «могучей Америки» и Советской России. В таком случае, полагал он, все будет хорошо.

Черчилль вновь говорил о России, но не как о вечном противнике, а как о потенциальном партнере. По поводу франко-германского примирения Эмери сказал ему: «Французы были поражены этой идеей, чего и следовало ожидать, но она тем не менее запала».

Осенью Рэндольф сообщил отцу о возможной национализации земель. Черчилль ответил: «Я против государственного владения всей землей, но надо признать, что мы станем гораздо сильнее, если земля нашей страны будет поделена между двумя или тремя миллионами человек, вместо двадцати или тридцати тысяч. Человек – земное животное. Даже кроликам и лисам позволено иметь свои норы».

Личной «норой» Черчилля был Чартвелл. Осенью, опасаясь, что доходов окажется недостаточно, чтобы содержать поместье, он мрачно признавался своему другу лорду Камрозу в том, что, возможно, придется выставить его на продажу. Когда Камроз спросил, устроят ли его 50 000 фунтов (миллион фунтов в ценах 1990 г.), Черчилль со смешком ответил, что за такую сумму он еще «добавит и свой труп в придачу». Камроз тут же предложил следующее: консорциум состоятельных людей выкупит поместье за эти деньги, разрешит Черчиллю жить в нем до конца дней за номинальную ежегодную арендную плату в 350 фунтов, а после его смерти передаст его в Национальный трест[59], и в нем будет устроен постоянно действующий мемориал. Черчилль был польщен. Он сказал, что в таком случае оставит в доме множество бумаг и документов, что всегда хотел быть похороненным в Чартвелле и что сделанное предложение окончательно укрепило его в этой мысли.

Деньги были собраны быстро среди семнадцати благотворителей, включая и самого Камроза. Затем, пока Черчилль работал в Чартвелле над военными мемуарами, Камроз, специально прилетевший в Нью-Йорк, и Эмери Ривз договорились о продаже мемуаров в Соединенных Штатах. Черчилль должен был получить 1 400 000 долларов (в ценах 1990 г. – 5 600 000 долларов). Его заботы о деньгах кончились, особенно в отношении наследства, которое он сможет оставить внукам. «Ничем невозможно ответить на такое великодушие, – позже написала ему Мэри, – кроме как нашей любовью и признательностью, которая не знает границ, и попыткой передать нашим детям такую же широту души и постоянство в любви, которую ты всегда проявляешь к нам».