Череп императора

В 27-й день 8-й луны года черной водяной собаки по старинному лунному календарю, а проще говоря — 10 октября 1924 года, в ворота Юм-бейсе постучали. Выглянувший охранник обнаружил, что перед ним стоят чуть ли не полтысячи буддийских монахов, идущих на поклонение в монастыри Тибета. Где уж было догадаться наивному степняку, что, облаченные в малиновые плащи, перед ним стоят лучшие бойцы 18-го Особого батальона Народно-освободительной армии МНР. Отвесив мудрым ламам земной поклон, привратник бросился открывать ворота.

Трое суток паломники гостили в крепости. Они устраивали совместные моления с местными монахами, осматривали богатейший арсенал Джи-ламы, набирались сил перед дальней горной дорогой. А на четвертый день, прежде чем отправиться дальше, попросили самого грозного владыку Юм-бейсе поприсутствовать на их службе. «Это большая честь для нас, — сказали паломники. — Получить благословение от земного воплощения Махакалы — что может быть желаннее для служителей „желтой веры“?»

Одетый в парчовые одеяния и в расшитой жемчугом митре, Джи-лама вышел к гостям. Кто его знает зачем? Может быть, не смог он отказать таким же монахам, как он. Может быть, так нравилось ему чувствовать себя богом, что ни о чем другом думать он уже не мог. А возможно, знал он о том, что должно произойти, но сознательно пошел навстречу опасности. Тибетцы говорят, каждое божество, сошедшее на землю, четко знает, до каких пор ему на земле оставаться, а потом бесстрастно встречает смерть и возвращается в те мутные области загробного мира, из которых прежде было исторгнуто.

После полуторачасового хурала (богослужения) паломники упали перед Джи-ламой ниц и благоговейно сложили ладони над головой в ожидании благословения. Джи-лама подошел поближе, наклонился, чтобы коснуться того из паломников, что лежал ближе всех к нему… Но не успел.

Все изменилось буквально за мгновение. Не давая выхватить маузер, с которым лама не расставался никогда, один из лежащих схватил его за правую руку, другой — за левую, а третий выхватил из-под плаща ручной пулемет и несколькими очередями изрешетил того, чье имя десятилетиями наводило трепет на кочевников. А по двору монастыря, на ходу перезаряжая винтовки и поливая свинцом охранников Юм-бейсе, уже бежали, скидывая плащи, остальные бойцы 18-го Особого батальона.

Наложниц Джи-ламы, общим числом почти что в тысячу, народоармейцы, предварительно хорошенько повеселившись, отослали в родные кочевья. Сторожевых псов владыки изрубили штык-ножами. Сокровища же монастыря еще больше двух недель вывозили на подводах в Улан-Батор, носивший тогда название Урга. Дикие нравы, дикие времена: просто убить грозного Джи-ламу солдатам показалось мало, и, вырезав сердце неугомонного монаха, эти вчерашние кочевники, а ныне коммунары разделили его на четырнадцать частей и прилюдно съели. Дабы набраться храбрости убитого врага. Однако самая интересная участь ждала буйную голову Джи-ламы.

Поскольку еще при жизни был он объявлен святым, земным воплощением божества, то после его кончины были предприняты все меры к тому, чтобы сберечь для потомства его чудодейственные мощи. Отрезанную кочевническим ножом голову ламы народоармейцы на тибетский манер замумифицировали: натерли солью и хорошенько прокоптили над костром.

Несколько месяцев Цаган-толгу — «Белую голову», как окрестили трофей кочевники, — возили по пустыне Гоби, дабы суеверные аборигены убедились: тот, кого они почитали бессмертным, воплощением Махакалы, оказался смертен, погиб, как простой солдат. В конце концов, натешившись плодами победы, народоармейцы привезли голову в столицу. Было решено, что отныне она будет выставлена на всеобщее обозрение перед зданием Монгольского Всенародного Собрания. Теперь комиссары, захватившие власть в только что организованной МНР, спеша на заседания, могли остановиться и полюбоваться на останки того, кто осмелился встать на пути у революции.

Будь вся эта история сценарием голливудского триллера, на этом бы ей и закончиться. Ан нет. Иногда жизнь выкидывает такие кульбиты, что самые сумасшедшие сценаристы всех кинокомпаний мира долго еще будут кусать от зависти локти.

В 1931-м в Ургу из Ленинграда приезжает некий Виктор Кострюков, ученик Козлова и Пржевальского, ученый-этнограф, специалист по Центральной Азии и Тибету. Прочитав эту фамилию, я насторожился — начинало теплеть. К тому времени «Белая голова», снятая наконец с пики, уже несколько лет пылилась в запасниках Исторического музея Улан-Батора, устроенного в бывшей резиденции богдыхана. Кто уж теперь может сказать, на кой хрен понадобился сей сомнительный сувенир молодому советскому этнографу, но перед отъездом из Монголии он выкупает у музея «Голову» и получает разрешение на провоз без таможенного досмотра «ящика деревянного, продолговатого» в адрес Этнографического музея АН СССР. Таким образом мумифицированные мощи государственного преступника нескольких стран Центральной Азии переехали с Тибетского нагорья на берега Невы.