Череп на рукаве

Коричневое плотное яйцо. Оплетённое тугой сеткой пульсирующих, теряющихся в глубине сосудов. Наверное, всё это время поток тщился создать нечто пригодное для боя. Всё-таки зародышевые яйца здесь ещё очень малы. Им нужны и свет и простор… окончательно дозреть они могут только там, внизу, в «реакторе»…

Я не знаю, откуда всё это лезет мне в голову. Однако же лезет.

Коричневый пузырь вздувается. Матово поблёскивая, с него стекают последние капли слизи. Я вижу, как словно бы рука опытного хирурга пережимает ведущие к нему сосуды и ловко, аккуратно перерезает артерии, так что не просачивается ни капли. Я понимаю, что никакого скальпеля и никакого хирурга там нет, есть сложнейший, великолепно отрегулированный каскад энзиматических реакций. Протеазы, их активаторы, их игнибиторы… катализаторы… и всё такое прочее. Тот, кто это сделал – Бог или природа, – был истинным гением.

Как заворожённый, я смотрю на пузырь. По плотной коричневой оболочке пробежала трещина, другая… кожистые покровы расходятся с мокрым чмоканьем, и я вижу создание – что-то вроде всё того же «жука», но со стрекозиными крыльями, крупными многофасеточными ярко-зелёными глазами, что, по-моему, способны светиться в темноте, вздутым (и равномерно пульсирующим) брюшком, сквозь которое просвечивают зелёно-коричневые внутренности, и внушительных размеров крючковатыми челюстями; чуть пониже их вздрагивает, словно от нетерпения, острая игла жала, с неё одна за другой скатываются мутно-желтоватые капли. Тварь переполнена ядом, она не в силах даже удержать его в себе.

Мы смотрим друг на друга. Я, закованный в броню, высшее достижение человеческой мысли, – и неведомое существо, только что вылупившееся из глубины живородящего потока, с одной-единственной целью – убивать.

Мы смотрим друг на друга. В наушниках вдруг раздаётся истошный визг Гилви. Что-то вроде «стреляй, Рус!».

Я не реагирую. Я смотрю на «жука». Тот медленно расправляет стрекозиные крылья, с гудением взлетает, зависает над краем потока. Смотрит в упор на меня. А я – на него.

И тут мои руки сами делают совершенно невозможный поступок. Они, руки, словно стремятся повернее и побыстрее покончить со мной. Никогда не думал, что буду склонен к суициду.

Мои руки поднимают забрало. Не обращая внимания на безумную пляску алых предупредительных огней на всех мыслимых индикаторах. Мне кажется, что я слышу словно чей-то слабый голос, на самом пределе слуха, или даже нет, на самом пределе мысли. Меня вдруг вновь захлёстывает то странное состояние, которое я уже испытал один раз – тогда, в коридоре «Мероны», когда решалась моя судьба и Валленштейн с моим ротным как раз и спорили с риттмейстером, моим нынешним спутником…

Я знаю, что должен открыть забрало. Странно, но я не чувствую одуряющей вони, я вообще ничего не чувствую. Всё, что остаётся в этом мире, – зелёные фасеты «жука»-убийцы в полутора метрах от меня. Его крылья трепещут, однако он не двигается с места.

Мы смотрим друг на друга. Ни он, ни я не шевелимся.

Я начинаю говорить. Нет, я не произношу мысленно слова. Я просто мыслю. Разворачиваю полотнища образов, невесть откуда взявшиеся в моей памяти. Я вижу древний океан, ещё безжизненный. Пустынные берега. И самые первые комочки живой слизи в полосе тёплых прибрежных вод. Такие же живые комочки, как и тот, из которого возник мой визави. Я вижу, как усложняется тело, как появляются всё новые и новые виды; передо мной словно проходит вся история эволюции – подобно тому, как перед умирающим человеком якобы проносится история всей его жизни. Передо мной проносится история человеческого рода. Мелькают причудливые формы, каких я никогда не видел ни в каком учебнике палеонтологии. Вздымаются горы, и высыхают моря. Твари бьются за существование. Но в основе своей – мы всё те же крошечные комочки живой слизи в полосе прибоя. Нам нечего делить. Мы – одно и то же. Мы – живые.