Череп со стрелой (СИ)

Сейчас, не перечитывая всего предыдущего, Афа­насий быстро допечатал фразу:

«Женщина — зеркало, которое ищет, что ему от­разить. Если не находит, затягивается паутиной».

Сохранив изменения и больше не заглядывая в аську, худощавый длинноволосый принц перебрал­ся на гамак, поджал колени к груди и, ощущая себя эмбрионом в животике у мамочки, уснул.

Во сне Афанасию было грустно. Видимо, Гуля писала ему по аське, что ее сердце изрезано оскол­ками разбитой любви. Потом настроение у Гули изменилось, видимо она съела пару пирожных, и Афанасий долго смеялся во сне. До того долго сме­ялся, что Родион слез со своего гамака, подошел и с чисто мужской заботой вложил ему в открытый рот лежащий на полу носок

Родион временно жил в ШНыре. Возвращаться в Москву теперь, когда понесшие потери берсерки пылали жаждой места, было безумием. Правда, Родион, чтобы сохранить лицо, такое количество раз повторил, что ненавидит ШНыр и не собирает­ся здесь оставаться, что девица Штопочка, прохо­дя мимо него в столовой, всякий раз зажимала нос и притворялась, что от Родиона воняет. И Родион это терпел, потому что Штопочка есть Штопочка. Ее можно застрелить, но уговорить ее не зажимать нос, когда ей того хочется, нереально.

Кавалерия не убеждала Родиона остаться. Вооб­ще все старшие — Кавалерия, Меркурий, Кузепыч, Суповна — отнеслись к появлению Родиона в ШНы­ре без малейшего удивления, будто в последний раз видели его накануне вечером. Кивок, улыбка — и все. Один только Вадюша хмурил лоб, скрещивал на груди руки и вел себя как какой-нибудь курортный Грушницкий.

***

Утром Афанасию нужно было идти в нырок, ко­торый он откладывал так давно, что его отговоркам уже не верили. И это было особенно тоскливо: смо­треть, как друзья торопливо соглашаются и опуска­ют глаза, не дослушав твою ложь даже до середины, причем соглашаются там, где со всяким другим спо­рили бы с пеной у рта.

Ну, это старшие шныры так У средних же шныров, которые прежде смотрели на Афанасия сни­зу вверх, во взглядах теперь сквозило легкое пре­восходство, отличающее действующих шныров от шныров недействующих. Правда, пока это превос­ходство не исчезнет, дальше Первой Гряды не ныр­нешь, но на то они и средние шныры, чтобы пока об этом не знать.

После своего ведьмарского брака, когда их с Гулей ладони прошили скользкой зеленой нитью, Афанасий не нырял ни разу. Он боялся. То, что он почувствует во время нырка, ощутит и Гуля, а зна­чит, и подселенный к ней эль. А что будет потом, не знает никто. Афанасий не исключал, что где-нибудь в болотеон заберется с ногами на седло и скакнет в трясину, потому что Гуле захочется заключить с кем-нибудь пари или ее посетит какой-либо иной, более масштабный глюк.

Афанасий сунул в сумку шнеппер, пристегнул саперку и отправился в пегасню, втайне убежденный, что в последний момент передумает и вернется. Это было глупо: собираться, чтобы потом не ныр­нуть. Однако Афанасию так было проще. Пока ты идешь, ты думаешь, что еще сможешь перебороть себя, и тогда совесть не так тебя грызет.

По коридорам ШНыра Афанасий шея петлями, используя те лестницы и проходы, которыми реже пользовались. Таким образом он избегал случайных поручений, которые шныры обожают давать друг другу в любое время суток. Бывало, и до пегасни не дойдешь, а поручений тебе надают столько, что и в памяти не удержишь.

Себя Афанасий знал. Он по мягкости на все со­глашался, только чтобы на него не давили и не по­вторяли сто раз одно и то же. Но потом понимал, что выполнить это не сможет, и нарушал обещание. Его отлавливали с воплями: «Мы же на тебя наде­ялись!» — промывали мозг и считали человеком не­обязательным. Афанасия это ужасно злило. Почему—то Родиона, который говорил всем «нет» и ничего ни для кого не делал, все уважали, а он, кому-то все—таки иногда помогавший, имел лишь бесконечные неприятности.

Под конец Афанасий, как человек бесхребетный, выработал свою собственную тактику. Он не гово­рил никому «нет» открыто, а лавировал между силь­ными, сталкивая их интересы. Например, Кузепыча посещала блестящая идея покрасить стены первого этажа и он поручал это Афанасию, поскольку дру­гие, разумеется, отбояривались. Афанасий шел к Ка­валерии и говорил: «Хочу предупредить, что завтра я буду красить! Начну с вашего кабинета. Вонь, ко­нечно, три дня будет жуткая, все цветы у вас погиб­нут, зато все у вас тут будет такое приятное, серое. А дверь я сделаю цвета баклажанной икры».

Кавалерия содрогалась. Серый цвет она ненави­дела до лютости. Почти так же сильно, как и цвет баклажанной икры.

«Чья это идея? Твоя?» — тихо спрашивала она. «Нет». — «А чья?» — «Не могу сказать. Хоть зарежь­те — не могу! Получится, что я доношу на Кузепы—ча!» — с негодованием отзывался Афанасий.

Кавалерия мчалась к Кузепычу, и занудная работа срывалась, хотя Афанасий изо всех сил делал вид, что так и рвется красить и даже кисточку у него приходилось отбирать силой.

«Я обещал все покрасить, и покрашу! — вопил он. — И, кстати, Кузепыч, ты Суповну не видел?»

Кузепыч, смертельно боявшийся Суповну, тихо серея.