Через дно кружки

Собственно, уверенность, что Кирилл человек незаурядный, сложилась давно. Человек, который стал Киришке отцом и главным наставником, бомж Коляныч не всегда числился в этом статусе. Когда-то знали его как художника и архитектора. Талантливого и мудрого преподавателя в областном университете. На выставках и лекциях Виктора Николаевича был ажиотаж. Его боготворили, обожали, им восхищались. Роста небольшого, худощав. Лицом смугл. Нос с горбинкой выказывал в предках его восточные корни. Линии носа, губ и глаз строго и точно очертил Творец. И, наверное, так ему это лицо понравилось, что глаза, вопреки ожиданию, сделал не карими, хотя и с такими было бы красиво, но подарил зеленые, темно-зеленые, как огромные, чистой воды колумбийские изумруды, да еще и с отливом небесной синевы. Цыганская борода плотно закрывала щеки, шею и всегда виделась аккуратно постриженной, именно такой, какая должна быть, по моему разумению, у аристократов мысли и духа. И волосы были у него черные, с легкой проседью, слегка волнистые.

Когда Виктор говорил – заслушивались. И быть бы ему на вершине успеха и благополучия, но… есть такие две штуки – одна называется женщина, а другая – водка. Дальше заниматься пустой болтовней не стану. Путь его сперва в наш районный центр, а потом в кафешку сам можешь придумать. И выдумка твоя, и так знаю, бездарная от поганой очевидности – будет недалека от того, что было на самом деле. Однако талант, повторюсь, как верно замечено, не пропьешь и голова у Виктора Николаевича, а теперь Коляныча, оставалась светлой, а рука твердой. И все, что знал, он рассказывал обожаемому приемному сыну Кириллу, обсуждал с ним, показывал неведомые простым смертным нюансы в изменениях света, красок неба, воды, вообще природы. Рассуждал с мальчонкой о тонкостях передачи перспективы, вообще о живописи. Учил рисовать. Показывал, как работать с мастихином, гравировать штихелем. И получалось это у Кирилла отменно.

Гуз однажды глядел, глядел и похвалил.

– Ты, – говорит, – Киришка, скоро и «пятихатки» рисовать сможешь не хуже госзнаковских!

Но Коляныч прошил его глазом, как стилетом, и тот сделал такое, чего никогда не случалось, – извинился:

– В смысле ежели чего, так и на зоне не пропадешь. Татуировки, например, можно делать.

И были у бати Коляныча с Киришкой задушевные разговоры о смысле искусства, жизни, людских отношениях куда как искренней и полезней посредственных академических лекций тверезых профессоров по истории искусств, философии, восточной поэзии и многих других, потому что шли от сердца к сердцу, от души к душе, от друга к другу, от отца к сыну. И сплелась из этих постоянных разговоров такая прочная философия, что и алмаз сотрется или расколется, коли захочет разрушить.

Я знал это, старался своими мыслями дополнить и упорядочить сложившееся. Сделать так, чтобы легко добавлялись и складывались новые знания с уже известными и систематизировались. Чтобы складывалась цельная система мира и нашего в нем положения.

Прежде чем книгу дать для чтения, рассказывал Кириллу про автора, про его жизнь, судьбу. Про то время, в которое этот автор жил.

Давно замечено, что в каждой умной книжке запрятана жизнь писателя. Все, о чем он думал, о чем читал. И если не знать всего этого – мало толку в чтении. Не поймешь, не прочувствуешь. Не войдут мысли твои с его душой в резонанс, и само чтение будет поверхностным. Сколько же надо знать, сколько прочитать, чтобы стать Читателем, чтобы уметь расшифровывать авторский язык, ведомый одному автору. Как я невежествен при всех своих знаниях! Как много надо еще узнать, понять, осмыслить… Не успею. Никак не успею. Только на интуицию надеюсь. Только на подаренную Богом способность, не зная понимать, догадываться, принимать как свое. А вдруг Бог отнимет. Вдруг скажет, что бездарно растрачиваю. Что тогда делать? Не знаю.

– Однако чего-то я разоткровенничался. Короче, принеси-ка ты еще пивка для рывка, а то пересохло. Да и вообще, рот открыл, слушаешь, а толку от тебя никакого. Давай по-быстрому.