Через Москву проездом

Неважно, как он узнал. Не от Мефодия, который понятия не имеет, что два года назад я закончил Уральский политехнический институт, факультет энергетики, не из «Дела» отдела кадров, в котором и записи нет такой, что я электрик с высшим образованием; сам как-то узнал, сами они с матерью узнали: проанализировали мои частые прошлые наезды в Свердловск, послали запрос… но неважно все это в конце концов. Вот он почему приехал – вот что важно. Теперь они могли бы не так стыдиться меня. Теперь им было бы легче терпеть меня рядом.

– В принципе, отец, в общем-то, ни за чем, – сказал я, глядя мимо него. – Просто ничего более умного не придумал. Чтобы хоть какой-то смысл был. Цель какая-то. Чтобы хоть чем-то жизнь заполнить.

– Это институт-то ты называешь «хоть чем-то»?

– Ну а что же, институт, по-твоему, это что-то вроде визитной карточки на вход в жизнь? – А без него вроде как ты где-то за оградой обретаешься?

Он мне не ответил. Я посмотрел на него – он сидел, держась за ложечку в стакане, и молча и печально глядел на меня.

– Я ведь о тебе думаю, – сказал он затем надтреснуто. – О себе мне что думать, поздно уже. С институтом – и электриком… А поработай ты по специальности годок-другой – и в Академию внешней торговли пошел бы. Я бы помог. Пока у меня еще связи есть. – Он снова замолчал. Помолчал и добавил: – Пока я жив еще…

Я весь внутри так и взвился. Как он это добавил: «Пока я жив еще»… Точно все отмерив и отвесив, не раньше, нет, – в конце своего проникновенного монолога, выдержав необходимую паузу. Обо мне он думает… Обо мне он заботится! Теперь, конечно. Теперь обо мне.

– Ну что ты молчишь? – возвысив голос, спросил отец. – Ответь, чтобы я матери что-то сказать мог.

Я, по-прежнему молча, все так же не прикасаясь к стакану горящими на ладонях руками, наклонил его губами, отхлебнул чаю, встал и подошел к окну. Солнце село, улица была серо-фиолетовой и казалась в этом освещении ухоженно-чистой и домашне-уютной.

– Да что, отец, мне сказать, – повернулся я к нему со смешком. – Ты как, ты, наверно, рано сейчас ложишься?

– Что рано? – выпячивая губы, ошеломленно спросил отец. Потом понял. – При чем это здесь?

– О ночлеге для тебя позаботиться нужно, – сказал я, испытывая, к своему стыду, наслаждение от его замешательства. – В гостиницу сегодня уже не успеешь. Или мы как, всю ночь говорить будем?

Отец тяжело пошевелился на стуле, заскрипев им, и резко, подальше от себя, отодвинул стакан с чаем.

– Все шуточки шутишь, – сказал он. – Тебя о деле спрашивают. А ты!..

* * *

Порою я очень жалею, что армия минула меня.

Я аккуратно вставал на учет, откреплялся и прикреплялся, но я так часто, особенно первую пору, переезжал с места на место, что бюрократическая машина учета не зацепила меня своими зубцами, я проскочил между ними. И теперь мне кажется иногда, что я недобрал чего-то существенного в жизни, перемахнул через какой-то кусок ее, который мне непременно нужно было бы знать, носить в себе его опыт и отражение, его вкус и запах, – как всегда, со мной призрак, туманно-отчетливый образ той, другой жизни, в которую я едва не ступил, прикоснулся, ощутил на лице ее дыхание – и ускользнул, ушел в сторону, а было суждено – войти, обмять покававшийся бы поначалу жестким хомут и трусцой, трусцой, все сильнее, все крепче налегая на постромки, повлечь за собой повозку своей судьбы, неслышно и послушно бегущую за спиной по накатанной дороге.

В тот последний мой школьный год у отца произошло какое-то громадное продвижение по службе, после отпуска он остался в Москве, и впервые за много лет мы жили семьей. Если кто и был этому рад, то это я. Анастасия Руслановна звонила по телефону, приходила, но звонила она теперь матери, приходила к матери и, даже когда мы виделись, не могла, не имела права спросить меня властно-покровительствующе: «Ну что, как дела в школе?» Она моггла теперь спросить об этом лишь радушно-заинтересованным тоном старшей, а я мог ответить с отстраненной дерзостью дурно воспитанного ребенка: «Все так же». Я избегал ее. Я прятался от нее, не отвечал на телефонные звонки, выкрал у нее ключи от квартиры, – еще весной, после нескольких месяцев оглушающего счастья близости, она больше не влекла меня, ее увядающая тяжелая страстность вызывала во мне теперь отвращение, ее стареющее, с большим белым животом тело, раньше пьянившее своей наготой, стало мне теперь неприятно. И как только я начал избегать ее, все переменилось: теперь это была не снисходящая до меня, дарующая милость своему конюшему герцогиня, а ласковая горничная, готовая всю себя посвятить заботам о своем маленьком барине. И пока я жил один, всю весну, и все лето, мне приходилось прибегать к таким вот низким приемам: отключать телефон, отвечать не своим голосом…