Через Москву проездом

Шамурин со стоическим выражением лица глядел на Гаврилова и молчал.

– Выпьем, Петя! – сказал он затем с отчаянной решимостью. – Нравишься мне. С удовольствием провел с тобой вечер. Что не так – прости. Трехкомнатную скоро получу – там развернемся.

– Понятно, – как жена до того, крепко сжав губы, отводя глаза от Шамурина, сказал Гаврилов. И не Щамурина перед собой, а себя перед ним чувствовал почему-то виноватым. – Понятно… Мы не трогали, – показал он затем на рюмки, – можно обратно слить. – И встал. – Пока.

Жена встала следом за ним. Гаврилов, бухая сапогами, прошел в прихожую, стал надевать ватник, увидел себя в зеркале – в старой мятой кепке, в заношенном, продранном на локтях ватнике – и представил, как обалдела от их появления среди ночи жена Шамурина.

* * *

На улице все так же висела в воздухе мягкая водяная взвесь дождя, и асфальт пролегавшей возле дома дороги в зеленовато-желтом свете ртутных светильников жирно и лоснисто блестел, как шкура гигантского, дремлющего в сытости и довольстве животного. Не было слышно вокруг ни голосов, ни каких других звуков человеческой жизни – стояла глухая, полная ночная тишина, лишь лес на противоположной стороне дороги шумел, невидимо раскачиваясь в темноте кронами, как отдаленный океанский прибой.

Гаврилов с женой стояли под бетонным козырьком подъезда – как вышли, так и остановились, не зная, что делать, куда идти, чтобы выбраться отсюда, Гаврилов все собирался с духом, чтобы сказать ей что-нибудь, и все не получалось, и он лишь старательно отводил от нее глаза.

Жена вдруг засмеялась. Она смеялась, переламываясь в пояснице, хватая себя за грудь и мотая в изнеможении головой.

– Ой, – стонала она. – О-ой, помру!.. Русские народные песни… ой!..

– Да… к черту! – отмякая сердцем от ее смеха, с веселостью почти выругался Гаврилов. – Придумал, идиот, тоже.

– Ой, помру!.. – стонала, не могла остановиться жена. – Поехали, говорит, на ночь-то глядя!

– А чего ж и поехала? – не в силах сдержаться, будто от щекотки, тоже хохотнул Гаврилов.

– Чего, чего! – отирая глаза ладонью, сказала жена. – За тебя испугалась. Говорил, говорил – вдруг на, чей-то голос: «А не поедете, так Петя и без вас может».

– Фу, дуреха, – совсем с легким сердцем сказал Гаврилов.

Жена обняла его, крепко взяв за плечи сквозь ватник, и потерлась щекой о его небритый нынче, щетинистый подбородок.

– Сам дурачина.

Где-то далеко, притушенный толщей воды, висящей в воздухе, глухо проревел мощным своим голосом поезд, и порыв ветра донес затем на миг гулкий перестук его колес.

– А ведь где-то здесь станция должна быть? – отстраняя жену, сказал Гаврилов.

Они сошли из-под подъездного козырька на асфальт, прошли вдоль дома, завернули за него – и в просвет между другими домами микрорайона увидели далекое мелькание желтых оконных квадратов мчащейся сквозь ночь электрички.

– Ну вот, считай и дома, – сказала жена и снова обняла Гаврилова, обхватив его теперь за голову, дотянувшись щекой до его щеки. – Слушай, а может, на машину копить будем? – проговорила она, водя своей щекой по его.

– Ну, перец с луком! – припомнил ей ее слова Гаврилов. – Ты ж раньше против была.

– А теперь не против.

– Хо! – вновь отстранил он жену. – Да мне на заводе… да через два года спокойно иметь будем.

– А я б на полторы ставки снова устроилась, – веселым голосом сказала жена.

– Давай-ка пойдем, – взял ее под руку Гаврилов. – Обсудим по дороге.

И они пошли по незнакомой, чужой им темноте, стараясь не терять из виду того проема между домами, в который увидели бегущие желтые квадраты, спеша быстрей выйти к. знакомому и надежному. И Гаврилов при этом думал почему-то о том, что вот ему тридцать семь лет, жене тридцать пять – середина жизни, и им еще жить и жить, жить и жить – полно еще впереди жизни.

ФИЛИМОНОВ

– Мать! – позвал Филимонов жену. – Мать! Завтрак-то где?

Жена не отозвалась.

Большие, темного дерева напольные часы в углу, хрипло зашипев, начали отбивать восемь ударов. За окном было темно, падал снег, штрихуя черноту зимнего утра белыми строчками, по стеклу неслышно елозила ветка акации, росшей подле самой стены. «Бе-ело-ой ака-ци-и гро-оздья ду-ши-истые-е…» – была такая песня, потом на ее мотив «Молодую гвардию» стали петь: «Слу-уша-ай, рабо-очи-ий, вой-на на-ачала-ася…»

Часы отбили последний восьмой удар и смолкли.

– Мать! – снова крикнул Филимонов, напрягая горло. – Завтрак, говорю, неси!

Он сидел за покрытым белой скатертью столом, сложив перед собой одна на другую руки, в черных костюмных брюках и белой сорочке с галстуком, кожу на щеках еще приятно стягивало «Шипром» после бритья.

В коридорчике, отделявшем кухню от жилых комнат, тяжело проскрипели половицы, и жена появилась на пороге.