Через тернии - к звездам. Исторические миниатюры

– Верно, что над Арзамасом музы порхают, у нас в Академии таково же рисуют, как в твоей школе… молодец!

Президент Строганов пожалел Ваню Горбунова:

– Небось дешево тебя помещик не продаст? Сколько же талантов на Руси зря пропадает… гибнут ни за что! Памятуя об этом, я своего Воронихина из своей зависимости на волю отпустил, теперь он знатным архитектором соделается.

Конференц-секретарь Лабзин более других радовался:

– За успехи школы твоей, Александр Васильевич, тебя надо вознаградить. Ты для родины граждан воспитываешь.

– Воспитываю граждан, а выходят из школы рабами…

Ступина возвели в звание академика, профессор Егоров взял под свою опеку Горбунова, а Рафаила Ступина (еще мальчика) приняли в Академию на казенный счет. Александр Васильевич возвращался в Арзамас, окрыленный успехом, ощутив великое чувство независимости: отныне он академик… С фронтона школы в свободном парении муза раскинула перед ним свои руки!

Слава об арзамасской школе Ступина вышла далеко за пределы провинции, и после изгнания Наполеона, в блаженную эпоху надежд и упований на лучшие времена, в Петербурге возникло литературное общество “Арзамас” – как остроумный отклик в ответ на создание ступинской школы; все члены этого талантливого кружка имели смешные прозвища, а молодого Пушкина в нем прозывали “арзамасским сверчком”…

– Конечно, Катенька, – говорил Ступин жене, – не все мои школяры станут Рафаэлями, но вот сама погляди, сколь много заказов шлют отовсюду, чтобы готовил учителей рисования.

На конвертах просителей чернели почтовые штемпели городов – Серпухова, Ирбита, Чистополя, Цивильска, Перми, далекого Архангельска. Отныне лучшие работы учеников Ступин отправлял на столичные вернисажи, Академия художеств слала ему медали – для награждения лучших и талантливейших.

– Но вот беда! – жаловался Ступин жене. – У меня самые лучшие и талантливые состоят в крепостном рабстве, а из Академии наказывают, что таковым медалей не давать.

– Так не давай, коли начальство велит.

– Нарочно бы наградить крепостного, дабы помещик совестью мучился: как он художника с медалью в рабстве содержит?

Ступин не раз писал дворянам, чтобы не томили его учеников в неволе, он старался отсылать их доучиваться в Академию, дабы для них шире открывались дороги к свободе. Но внутри его семьи уже назревала беда: Рафаил, оставленный в Петербурге, вел себя безалаберно, в переписке Ступина появилась о нем роковая фраза: “вероломный сын”. В 1818 году Рафаила удалили из Академии художеств за пьяную драку в трактире; полного курса учения он не осилил, изгнанный из классов с позором, и этот позор запечатлелся в первых сединах Александра Васильевича. Нерадостной была его встреча с сыном в Арзамасе.

– Вот тебя я бить стану! – сказал Ступин…

Он оставил его при школе, Рафаил взялся учить молодежь знанию перспективы, рисованию с гипсов. Был он талантлив (намного талантливее отца), но отец не видел в нем проку.

– Искусство, аки гидра алчная, целиком поглощает художника. А ежели ты, сынок, более озабочен по ярмаркам веселиться да на бильярде шары гонять, так что путного с тебя будет?

Рафаил Ступин искал себе лазейки для оправдания:

– Великий Рембрандт тоже по трактирам хаживал.

– Сравнил ты! Рембрандт пошел в трактир вино пить, когда любовь его умерла, когда у него все в жизни рухнуло, а ты… посовестись! В кого ты пошел такой?

Неожиданно в Арзамасе остановился проездом конференц-секретарь Лабзин; он дотошно осмотрел школу и учебные галереи, где ученики срисовывали контуры античных фигур, расплакался.

Ступин увел высокого гостя в свои покои:

– Александр Федорыч, отколь слезы? Куда путь держите?

– Еду в Сенгелей, чтобы умирать там.

– Так разве, кроме Сенгелея, вам и помереть негде?

– Ссылают меня. В наказание.

– Да за что же, Господи?..

Лабзин рассказал о своей вине перед царем:

– На совете профессоров Академии художеств холопы продажные решили избрать графа Аракчеева почетным членом. Я встал и спросил: “За какие успехи? Назовите мне шедевры живописи, созданные графом Аракчеевым”. Мне говорят: “Никаких шедевров за графом не числится, зато Аракчеев близок к царю”. Тогда я снова поднялся. “В таком случае, – сказал я, – русская Академия художеств давно нуждается в почитании лейб-кучера Ильюшки Байкова, который возит царя по городу, ибо он к царю еще ближе…” Вот за это, – договорил Лабзин, – и тащусь в Сенгелей, дабы сложить бренные кости на тамошнем погосте…

Россия переживала тяжкое время – аракчеевщину!

В это время жить в провинции, наверное, было вольготнее, нежели в столице, где даже художников выстраивали по ранжиру. Конечно, живи Ступин в Петербурге, его музам сразу бы обкорнали крылышки, а здесь он – академик, церковный староста – всеми почитаем, даже губернатор Бахметьев из Нижнего наведывался в Арзамас, хвалил школьные порядки.

– Неужто ты своих школяров никогда не сечешь?

– Одного высек, – понуро сознался Ступин.

– А кто он? Что сотворил?

– Это сын мой Рафаил, я сам его сотворил…

– Ты на Макарьевскую ярмарку приезжай, – звал его Бахметьев, – там для тебя немало работы сыщется.