Через все испытания

Похоронив погибших, воины полка построились на опушке леса. Усталые, голодные, многие с окровавленными повязками, бойцы теперь с особой остротой почувствовали, как их мало осталось.

Прислонясь к дереву, чтобы не упасть, выступил помполит полка. Поблагодарил воинов за мужество в первых неравных боях и, предупредив, что не исключены еще более тяжелые испытания, призвал крепить дисциплину.

— И запомните, друзья, — сказал он, — мы победим. Никакой паники!

Горновой знал, что командир полка в тяжелом состоянии, но тем не менее решил посоветоваться с ним, как быть дальше. Майор лежал в командирской повозка без гимнастерки, с перебинтованной головой и грудью. На лице тоже бинты, лишь оставлены узкие щелки для глаз. Горновой склонился над ним и услышал:

— Спасибо тебе. Командуй, а я… — И закашлялся, не сказав больше ни слова. «Значит, и легкие задело, — подумал Михаил. — Нет жены, сынишки, а теперь и он… И все в один день, первый день войны…»

А потом шли на соединение со своими отходившими частями. В лесах и перелесках, в рощах и оврагах встречали отдельных бойцов, а то и целые подразделения. Большинство имело при себе оружие и боеприпасы. Встречались даже орудия с небольшим запасом снарядов. Восхищались мужеством танкистов, которые, израсходовав горючее, остались в своих машинах, превратив их в неприступные крепости. Однажды увидели на опушке леса танк КВ, экипаж которого, судя по всему, бился с врагом до последнего патрона. В танке нашли записку: «Мы погибли одновременно, в одну секунду, одолжив у своего командира по одному патрону, когда враги забрались на броню. Такую гибель мы предпочли плену. Не суди нас, Родина! Иного пути у нас не было. Смерть фашизму!».

Соединиться с остатками стрелкового полка и частью штаба своей дивизии, возглавляемого раненым замком-дивом подполковником Харитоновым, удалось только на шестые сутки в заболоченном, труднопроходимом лесу под Столбцами. Личный состав штаба сохранил Боевое Знамя и три радиостанции.

В таком составе дивизия соединилась с войсками соседней армии. Пополнив подразделения за счет бойцов и командиров, выходивших из окружения, вступила в бои под Могилевом. После жестоких схваток с врагом на Днепре она, усиленная людьми и вооружением, участвовала в кровопролитном Смоленском сражении.

За эти полные напряжения, горестные, героические дни Горновой сроднился с полком. О возвращении в академию не могло быть и речи. «Теперь академия здесь», — рассуждал он, не расслабляясь ни на минуту, проявляя сметку, действуя по правилу: напряженность в работе командирского ума должна быть прямо пропорциональна сложности обстановки. Не раз водил он бойцов в рукопашные схватки, бывал в самом пекле, но пули миловали его, пролетали мимо. И надо же было случиться такому: в тот день, когда дивизию выводили в тыл на переформирование, Горновой попал под бомбежку и был тяжело ранен. Прощаясь, подполковник Харитонов поблагодарил Михаила.

— Верю, дивизия наша пронесет Боевое Знамя до самой Победы. Постараюсь вернуться к вам, — сказал Горновой, сдерживая слезы.

Двадцать первого сентября Горновой с перебитой костью левой ноги попал в госпиталь под Владимир. Только здесь, достав из кармана гимнастерки неотправленное письмо, прошептал: «Прости, родная, за долгое молчание. Сама знаешь, не моя тут вина. Помни, теперь я люблю тебя сильней, чем прежде».

Горновой знал, что Одесса отрезана врагами от Большой земли, но верил, что придет время и Люся прочтет эти строки.

Глава 27

Выслушав сообщение Совинформбюро о продвижении вражеской армии на одесском направлении, «дядя Вася» нырнул в кочегарку. Курт лежал на топчане с трубкой в зубах, невозмутимый, самодовольный.

— Отдыхаешь, «племянничек»? Правильно. Береги силы. Они нам пригодятся. — И тихонько похлопал Штахеля по плечу. — А ты почему радио не включаешь? Объявили мобилизацию. Гляди, как бы и ты, милок, не попал в строй.

В эти минуты он впервые за многие годы ощутил, как в глубине души столкнулись ненависть к новому строю, боязнь перед лицом фашизма, обида, что вот его, бывшего офицера, подомнет под себя этот им же пригретый уголовник.

— Наплевать на мобилизацию, — прошипел Штахель, опираясь на локоть. — А у тебя, «дяденька», нюх собачий. Учуял за несколько лет вперед.

«Дядя» ухмыльнулся, довольный похвалой, но все же предупредил:

— А насчет мобилизации следует все-таки покумекать. Думаю, тебе надо укрыться, а то, чего доброго, за уклонение к стенке…

— А тебя? — Штахель сверкнул глазами.

— Мне пока нечего бояться. Мобилизуют с пятого года рождения. До меня не достает, а ты угодишь. Мой тебе совет: в катакомбы ныряй. Пересидишь. Да и это тяни с собой. — Он кивнул в угол, где под углем был спрятан чемодан.

Штахель послушался совета. Нашел недалеко от санатория, на спуске к морю, надежную, обросшую колючками дыру, показал новое жилище «дяде». Тот одобрил:

— Подходяще. А главное, рядом. Что надо — поднесу.

— Премного благодарен, господин прапорщик, если не ошибаюсь.