Черная беда

— Сапоги.

— Нравятся?

— Еще как.

«То-то Конноли разозлится», — подумал он и на следующий день, повстречав у входа во дворец генерала, не удержался и сказал:

— Вот видите, Коннолли, сапоги пришлись вашим людям по вкусу.

— Не то слово.

— Надеюсь, пока никто не охромел?

— Нет, никто не охромел, — отозвался генерал и, перегнувшись в седле, с ласковой улыбкой добавил: — А вот брюхо у некоторых разболелось. Я как раз собираюсь написать докладную в отдел по снабжению. Там ведь, кажется, наш друг Юкумян сидит? Понимаешь, мой адъютант повел себя как последний дурак: он по неопытности решил, что сапоги — это продовольственный паек. Вчера вечером мои ребята сожрали всю партию без остатка.

В горле першит от пыли, на ветру шелестят листья эвкалиптов. Пруденс сидит у окна и пишет «Панораму жизни». За окном раскинулась высохшая лужайка для крокета: между воротцами видна примятая порыжевшая трава, сзади, на клумбах — несколько увядших стеблей. Пруденс рисовала на полях какие-то каракули и думала о любви.

Стояла — как всегда перед сезоном дождей — засуха, когда скот приходилось пасти далеко в горах, за многие мили от обычных пастбищ, а пастухи, отталкивая друг друга, жадно приникали к заросшим кустарником лужицам питьевой воды; когда в город в поисках воды заходили львы, которые степенно шли по улицам под визг перепуганной детворы; когда, по выражению леди Кортни, «на цветочный бордюр было страшно смотреть».

«Просто поразительно, насколько дух человека не соответствует состоянию природы! — выводила Пруденс своим размашистым школьным почерком. — Когда земля пробуждается от сна, когда бегут ручьи, лопаются почки, когда спариваются птицы и резвятся ягнята — тогда мысли человека заняты спортом и садоводством, живописью и домашним театром. Зато теперь, в сезон засухи, когда кажется, что природа навечно похоронена под холодной землей, — только и думаешь о любви». Она покусала перо и, перечитав написанное, исправила «холодную землю» на «раскаленную почву». «Что-то тут не то», — подумала она и пошла к леди Кортни, которая, с лейкой в руке, насупившись, разглядывала увядший розовый куст.

— Мам, как скоро у птиц рождаются детеныши?

— Не детеныши, а птенцы, — поправила ее мать и пошла поливать поникшую от жары азалию.

— Надоела мне эта «Панорама жизни», — сказала, вернувшись к себе, Пруденс и набросала на полях мужской профиль, который, судя по тяжелому подбородку и растрепанным волосам, принадлежал не Уильяму, как это было еще полтора месяца назад, а Бэзилу Силу. «Как же нужно хотеть мужчину, подумалось ей, — чтобы заниматься любовью с Уильямом!»

— Завтракать! — раздался под окном голос матери. — Я, как обычно, немного опоздаю. Иди, развлеки отца.

Но когда леди Кортни через несколько минут вошла в столовую, муж, дочь и Уильям хранили гнетущее молчание.

— Опять консервированная спаржа, — вздохнул сэр Самсон. — И письмо от епископа.

— Неужели он приедет обедать?

— Слава Богу, нет. Насколько я понял, Сет почему-то хочет снести англиканский собор. Интересно, а чем, собственно говоря, я тут могу помочь? Можно подумать, что я всесилен. Здание, кстати, жутко уродливое. Пруденс, вы бы с Уильямом поехали после обеда прокатиться на пони, а то они у вас что-то совсем застоялись.

— Сегодня так душно, — сказала Пруденс.

— Сегодня столько дел, — сказал Уильям.

— Как хотите, — сказал сэр Самсон Кортни. — Они что, поссорились? — спросил он у жены, когда они остались вдвоем. — А то раньше — водой не разольешь!

— Я уже давно хочу с тобой поговорить, Сэм. Все руки не доходят последнее время я ужасно волновалась из-за львиного зева. Знаешь, мне кажется, Пруденс не в своей тарелке. По-моему, девушке ее возраста здешний климат не показан. Может, отправить ее на несколько месяцев в Англию, как ты полагаешь? Харриет поселила бы ее у себя, на Белгрейв-плейс. Девочка ходила бы в гости, общалась со своими сверстниками. Что ты на это скажешь?

— Думаю, ты права. Эта ее «Панорама», над которой она корпит днями и ночами… Только напиши Харриет сама, а то у меня дел по горло. Надо подумать, что сказать епископу…

Но на следующий день Пруденс и Уильям все же поехали кататься на пони. У Пруденс было назначено свидание с Бэзилом.

— Послушай, Уильям, из города ты поедешь по улице, которая проходит за баптистской школой и еврейскими скотобойнями. Потом — мимо тюрьмы для смертников и инфекционной больницы.

— Хорошенький же ты мне придумала маршрут!

— Не злись, милый. Иначе ведь тебя могут увидеть. Когда минуешь арабское кладбище, можешь ехать куда хочешь. Жди меня в пять часов возле дома Юкумяна.

— Отличная меня ожидает прогулка! На двух пони. Попробуй удержи Забияку!

— Не выдумывай, Уильям. Ты же прекрасно сам знаешь, что Забияка тебя слушается. Кроме тебя, я бы никому ее не доверила. Не могу ведь я оставить Забияку перед домом Юкумяна — это же неприлично, пойми!

— А, по-твоему, прилично заставлять меня целый день таскаться по жаре на двух лошадях, пока ты будешь лежать в постели с этим типом, который, ко всему прочему, перебежал мне дорогу?