Черная Ганьча

Люда, не помня себя, бросилась к выходу. Прочь, дальше от этого дома. Сознание чисто механически регистрировало препятствия на пути: перепрыгнула узкий ровик, обогнула скамейку, на которой сидели солдаты, выбежала на кирпичную дорожку, свернула за угол, к воротам. Кто-то шел ей навстречу по той же дорожке, по которой бежала сейчас, не поднимая головы.

Она, не пожелав взглянуть на него, свернула с дорожки.

- Девушка!.. Постойте... Куда же вы, девушка?..

Крик ее подстегнул. Задохнувшись, проскочила в открытую створку ворот, не задерживаясь, помчалась дальше. Ветер вздувал пузырем ее короткое платье, лохматил волосы. Внутри у нее все оцепенело. По-прежнему сознание срабатывало только на внешние факторы.

- Девушка!.. - еще раз прокричали вдогонку.

Она не оглянулась.

Озадаченный происшедшим, Суров поспешил на веранду. На кухне бросились в глаза оставленные гостьей туфли и сумочка.

- Дела!.. - вслух протянул он. - Не было печали.

Подумал, что надо отвезти или отослать в лесничество Людины вещи. Пожалуй, самому придется ехать. Пойди разберись в женском характере! А ведь у этой аспирантки норов крутой, умеет за себя постоять. Как отбрила: "Я не собираюсь вас женить на себе, товарищ Суров". Во как - товарищ Суров. За словом девица в карман не лезет.

Инцидент оставался загадкой. Впрочем, времени на расшифровку у Сурова не было.

У Холодов обедали - слышались звон посуды, говор. Старшина звякнул ложкой.

- Спасибо, жинко. Наелся.

- На здоровьечко, Кондрат, - отозвалась Ганна. - Може, еще борща насыпать?

Суров не раз пробовал Ганнины борщи - наваристые, с запахом сала и чеснока. У него засосало под ложечкой, когда представил себе налитую до краев тарелку красного борща с плавающими поверху золотистыми блестками жира.

- Годи, наився. - Старшина помолчал. - Расстроила ты меня, Ганна. Крепко расстроила. Передать не могу. Ну как малое дитя - всюду нос суешь.

- Так, Кондраточко, коханый ты мой, разве ж я со злом? Добра хотела и ему и Вере Константиновне.

- А зло, получилось. Нарочно не придумаешь, - прогудел Холод. Сказано: волос долгий, а ум...

- Ну, так вдарь меня, вдарь, раз я такая подлая.

- Лизка, ты чуешь, што твоя мама говорит! Не, ты послухай ее. Вдарь, говорит. А я тебя хочь пальцем тронув за всю жизнь? При дочке скажи вдарыл?

Соседи разговаривали на мешаном русско-украинском диалекте, который выработался у них за многие годы и вошел в обиход. Суров догадывался, что перепалка имеет прямое отношение к сбежавшей гостье. Ему стало смешно и обидно: Ганна блюдет его, Сурова, моральную чистоту! Смех и грех.

За стеной загремели посудой, - видно, составляли тарелки.

- Сейчас ты меня ругаешь, зато Юрий Васильевич потом спасибо скажет. Дяковать богу, я еще свой розум маю.

- Огорчила ты меня, Ганно.

- Як ты не можешь понять простого! А еще старшина заставы. Пораскинь, что солдаты подумают?

- Солдат тоже голову на плечах имеет: разбирается, что к чему. Солдат грязь почует за версту.

- Хорошо, хорошо. У тебя не солдаты, а як их... локаторы: все улавливают, за пять верст чуют. Пускай по-твоему. А что ты о Вере Константиновне скажешь? А о Мишеньке? Он же с нею не в разводе. А сын же его родная кровинушка! Молчишь?

- Тебя сам Плевака, чи як яго, не переговорит.

- Иди на свою службу, Кондраточко. Иди...

- Не подлизывайся. Все равно я капитану сказать должен.

Суров, забыв прикрыть дверь, взбежал на крыльцо к соседям, вошел в кухню. Старшина, собираясь идти на заставу, застегивал тужурку. Рядом стояла Ганна с фуражкой в руке - она всегда провожала мужа.

- Здравствуйте, - поздоровался Суров.

Супруги ему ответили. Холод отнял у жены фуражку, нахлобучил. Ганна посмотрела в глаза Сурову долгим пытливым взглядом.

- Слышали? - спросила низким голосом.

- Слышал.

- И рассердились?

- Сейчас уже успокоился. Знаете что, давайте условимся: каждый из нас за свои поступки... Ну, в общем, вы поняли. Будем жить, как до сих пор, хорошими соседями.

Холод нервно покручивал усы.

Суров потянул носом, от удовольствия зажмурил глаза, подняв голову кверху:

- Пахнет! Славно пахнет.

Ганна все еще стояла немая от смущения. Ей было бы куда легче, наговори вдруг Суров резких и обидных слов: он стоит и улыбается, вроде ничего не случилось.

- Насыпь борща капитану. - Холод снял с полки эмалированную, тарелки на две, белую чашку.

- Так мало? - пошутил Суров.

- Добавим, - отозвался на шутку Холод.

Когда Суров, опорожнив полную чашку борща, отправился на заставу, Ганна со слезами бросилась мужу на шею:

- Ой, что я, дурная, наробила, Кондраточко!..

В оброненной сквозь слезы фразе Холод учуял пугающий смысл. Снял со своих плеч Ганнины руки:

- Выкладай все гамузом. Чего уж... Семь бед...

- Ой, Кондраточко!

- Ой-ой. Раньше б ойкала, так теперь слезы б не лила. Ну, годи, годи плакать.

Ганна всхлипывала, никак не решалась прямо сказать. Ее руки снова обвили шею мужа, мокрой щекой она ткнулась ему в усы:

- Кондраточко!..

Он ее отстранил, бережно, с грубоватой нежностью: