Черная Ганьча

Потом они мило шутили. Валерий рассказал какой-то смешной анекдот с кораблекрушением и людоедами. Все дружно и громко смеялись, но то неприятное, что возникло между ними вначале, продолжало стоять незримой преградой, и ни один из сидящих за чайным столом не знал, как преодолеть его или вовсе разрушить.

Суров делал вид, будто наслаждается домашним вишневым вареньем, усердно черпал его из блюдца и смаковал, не ощущая вкуса и запаха.

Вера комкала салфетку и с какой-то чужой, отсутствующей и незнакомой улыбкой на ярких губах украдкой смотрела на Сурова, словно выискивая на его лице что-то такое, чего раньше не знала.

Константин Петрович напомнил, что внуку пришло время ложиться, но Мишка заартачился, сказал, что пока папа не ляжет, он тоже не отправится спать.

- Можно, папочка?

- Поздно, Мишук. Я еще хочу погулять.

- Возьми с собой, ну, папа!

- Не упрямься, сын.

- Ну, папулечка!..

Он говорил "папа", "папочка", и у Сурова от этих часто повторяемых слов вздрагивало сердце и губы твердели. Чтобы не огорчать мальчика, пообещал назавтра прогулку к морю.

- И маму возьмем?

- Без мамы нельзя тебе. Обязательно с нею.

Помимо воли ответ прозвучал довольно двусмысленно, но мальчик отправился спать, а с ним вместе ушел Константин Петрович.

- Ты в самом деле хочешь гулять? - Вера сделала шаг к нему.

- Да, пройдусь, голова побаливает.

Оба они понимали, что насчет головы он соврал, но ни Суров, ни Вера не стали выяснять правду и отношения.

Суров лишь взглянул на Валерия и, ничего не сказав, вышел из дома.

Шел и думал, что не обманулся в предчувствиях: Вера - отрезанный ломоть, и это, сдавалось ему, стало ясным сейчас со всей очевидностью. Что ж, нет худа без добра, скрытое стало явным, теперь хотя бы не станешь теряться в догадках. Он и мысли не допускал, что в нем говорит обыкновенная ревность, протестует мужская гордость и даже себе он не хочет в этом признаться.

На Пролетарском бульваре было пустынно. Пахло морем и степью. Ветер дул со степи и приносил запах скошенного поля, горьковато-сладкий, как запах миндаля. Прогромыхал трамвай, и вновь воцарилась тишина. Суров подумал, что ему трудно будет провести месяц на юге и, вероятно, он не добудет до конца. Тишина и шумящие под ветром деревья напомнили о заставе и почему-то о сыне. Хорошо бы хоть завтра взять с собой Мишку и укатить назад.

"Как так - Мишку без Веры? Чепуху говоришь, дорогой товарищ Суров. Совершеннейшую чепуху мелешь и выдаешь ее за разумный выход из положения. Твоему сыну нужна мать, и никакая другая женщина, даже Люда, не сумеет ее заменить". От этих мыслей стало не по себе. Вспомнил Люду, и пришло запоздалое сожаление, что не зашел к ней - времени в Минске было достаточно.

И, будто в насмешку над ним, за спиной громко захохотали. Позади, из затененных ворот, вышла парочка: парень, длинный как жердь, и низенькая, по плечо ему, девушка. Смеясь, они пробежали мимо к остановке трамвая.

"Так и мы когда-то с Верой..." - подумал Суров и повернул обратно.

Прогулка в одиночестве и тишине не прошла бесследно - тишина рождала мысли, которые не приходили до сих пор ему в голову, - виновата ли Вера во всем?

Мишка поднял всех ни свет ни заря. Сборы были недолгими. На улице дул ветер, и было свежо. Вера заботливо поправила на Сурове ворот спортивной рубашки.

- Ты слишком легко одет, - сказала с тревогой. - Пойди пиджак накинь, мы обождем.

- Пошли, - он взял ее под руку.

Вера прижалась к нему плечом, ласковая, податливая. Сквозь тонкий спортивный костюм ощущал тепло ее тела, и ему стало хорошо на душе. Показалось невероятным, что кто-то другой мог вот так просто, не таясь людей, шагать, прижавшись к его жене, думать о самом интимном, мысленно ее обнимать.

По камням спустились вниз к тому месту, где выступ ракушечника защищал от ветра, расположились за ним, как за стеной, и Вера сразу захлопотала.

Над морем висела темная дымка, гнало волну, и грядами вспыхивали бурунчики, как белые кружева. Солнце поднялось мутное, без яркого блеска, плохо грело, как будто дымка не пропускала тепло. Пляж был пустынен. Лишь несколько смельчаков качались на волнах.

Пронзительно орали чайки, падая на волну и взметываясь в воздух с выхваченной добычей, в прибрежных скалах стоял неумолчный гул.

Суровым овладело желание искупаться. Пловец из него был не ахти какой, и Вера воспротивилась:

- Пожалуйста, не выдумывай. - Она повисла на нем с одной стороны, Мишка, обезьянничая, с другой.

Он их легко оторвал от себя, отбежал в сторону, мигом разделся, с разгона нырнул под волну - она накрыла его с головой, обожгла, выбросила наверх, снова накрыла, играючи, и с силой понесла мористей.

- Юра-а-а! - в ужасе закричала Вера.

"...а-а-а", - донеслось до него.