Черная Ганьча. Вьюга

— Я свое получил, — сказал он упрямо и нехотя. — За все сполна заплачено чистоганом. Двадцать годов отдал. — Он посмотрел мне в лицо, сощелкнув с рукава божью коровку. — Что вам еще от меня надо?

По-русски он говорил без акцента, не торопясь, будто взвешивая или подбирая слова, и, очевидно, заметив мою растерянность, немного смягчился.

— Вы уж извините меня… гражданин…

За спиной у Евдокима Шматько шумел листвой молодой сад — несколько яблонь, полдесятка вишен, а среди них — два-три улья. Гудели пчелы, пахло антоновкой, и Шматько, видно, от всего этого как бы помягчел, самую малость оттаял. Без прежней настороженности повел меня в сад, усадил на врытую в землю скамью, на которой, видно, привык отдыхать, любуясь хозяйством, обретенным в немолодые годы.

— Вы уж извините, — сказал он еще раз и поднял с земли опавшее яблоко. — Сын у меня студент, — вне связи с предыдущим сообщил Шматько. — На инженера учится. Последний год. А на следующий, даст бог, самостоятельно пойдет в жизнь. — Он назвал институт и город, в котором жил и учился сын. Сдавалось, и это его дополнение не вязалось со сказанным раньше, и извинение, дважды повторенное, ничего общего не имело с решительным отказом. Но так лишь казалось. — Хоть он жизнь свою не расфыркает, — добавил Евдоким и умолк.

Он сидел по левую сторону от меня, ближе к дому, и тер яблоко о штанину, тер, покуда на нем не появился глянцевый блеск, понюхал, но есть не стал, спрятал в карман просторной оранжевой куртки, какую носят дорожники.

— Так, значит, вам про старое рассказать?

— За этим приехал.

— Значит, до самой смерти оно будет за мной, как тень?

— Зачем же так мрачно?

Евдоким Шматько достал яблоко из кармана, долго нюхал его, шевеля крыльями носа, будто запах антоновки мог его успокоить.

— Фамилию мою напишете настоящую? — спросил осторожно, не поворачивая головы.

— На ваше усмотрение.

— И подписываться не нужно?

— Я вам на слово поверю.

Он тоже усмехнулся, встал.

— Как спозаранку поднялся, во рту маковой росинки не имел. Пошли в хату, поснедаем вместе. Вы как насчет этого? — Он щелкнул себя по горлу. По случаю субботнего дня можно и для разговора полезно — способствует. — Он подмигнул, но напускная веселость не скрывала подавленности.

Рассказ десятый

Шматько разрезал яблоко пополам. Внутри оно было источено. Я не понял, хотел ли хозяин показать что-то схожее в его личной судьбе с червивой антоновкой или сделал это машинально — я не спрашивал, он не стал пояснять, половинки яблока швырнул за окно — воробьям.

— О себе скажу коротко, в нескольких словах, — сказал Евдоким и спрятал в карман складной нож. — У них я был переправщиком. Хотите — верьте, хотите — нет, тем и занимался, что переправлял через границу и обратно провожал. Много ли, мало ли — значения не имеет. Случалось, руководитель самолично вызывал меня за кордон, чтобы с места вручить мне людей. В особых случаях. А так, правду сказать, берегли меня. Был я удачлив, переправщик опытный, от Буга жил метрах в трехстах, знал границу, как свой огород, и у пограничников был в доверии. Что еще надо?! Вот и расскажу о последней своей работе. О других не буду. За другие, где нужно, и рассказал, и подписал, и сполна получил. За все вместе отвалили двадцать годочков плюс-минус три месяца следственного изолятора. На одного хватит?.. И я так думаю предостаточно… Правда, если разобраться, могло не быть двадцати. Говорят, у баб волос долог, а ум короток. Поправку внесу: случается, у мужика волосинки на голове не отыщешь и ума — тоже нема. — Евдоким похлопал себя по лысине. — На собственном опыте убедился. А мог жить вольной птицей, кабы послушал жену, кабы вовремя уехал с преселенцами на восток…

…Уговоры жены не прошли бесследно. Евдоким и сам понимал, что рано или поздно наступит конец, придет время расплаты, и когда однажды жена сообщила, что записалась на переселение, он ее за самоуправство даже не отругал, хотя счел разумным самому в это не вмешиваться — кто знает, вдруг в районной переселенческой комиссии у Ягоды окажется свой человек?! Тогда голову не снести. Уж что-что, а это наверняка.

— Не пройдет больше двух недель, — сказала ему жена, возвратясь из Сокаля. — Можешь пока в Краковец уехать.

В Краковце у него жил брат. Но он к нему не поехал, решил переждать в собственной хате.

— Что будет, то будет. От судьбы не уйдешь. Суждено бежать — убегу, нет, — значит, так написано на роду.

В общем, остался дома, жена в Сокаль наведывается. Два раза ходила туда. А на третий — родственница прибежала, та, что сейчас в Цебрикове живет. От нее узнали, что в следующий вторник эшелон с переселенцами отправится на Одесщину…

В воскресенье специальный связник принес от Ягоды грипс. Отдал и ушел. В записке три слова: «Доктор приедет в субботу». Написанное означало: «Следи за сигналом в ночь на 1 февраля».