Черная гора

Его всегда раздражало, когда я говорил таким образом. Он просверлил мне дырку в голове, требуя, чтобы при сообщении информации, я использовал четкие формулировки, в особенности при описании людей или предметов. Но, поскольку звонок был из Бари, а в той части света находилась только одна интересующая нас женщина, я не стал возникать.

— Где, — спросил я, — в Бари?

— Нет, в Черногории. Оттуда сообщили.

— Кто или что убило ее?

— Он сказал, что ничего не знает, кроме того, что смерть была насильственной. Он не сказал, что ее убили, но, конечно, это так. Может быть, ты сомневаешься?

— Может быть, но не сомневаюсь. Что еще?

— Ничего. Просто факт, и больше ничего. А если бы я и вытащил из него еще что-нибудь, на что мне все это, если я сижу здесь?

Он посмотрел на свои ноги, затем перевел взгляд на правый подлокотник кресла, потом на левый, как будто хотел убедиться, что действительно сидит. Вдруг, резко отодвинув кресло, встал. Он подошел к телевизору, постоял немного, глядя на экран, затем повернулся и передвинулся к самому крупному, не считая его самого, в кабинете предмету — тридцатишестидюймовому глобусу — крутанул его, остановил и на одну-две минуты погрузился в изучение. Потом повернулся, подошел к своему столу, взял книгу, которую дочитал до середины — «Но мы родились свободными» Элмера Дэвиса, — подошел к книжному шкафу и поставил ее между двумя другими. Обернулся ко мне и спросил:

— Сколько у нас на счету в банке?

— Чуть больше двадцати шести тысяч после уплаты недельных чеков. Чеки вы выбросили в корзину.

— А что в сейфе?

— Сто девяносто четыре доллара и двенадцать центов мелочью и на крайний случай резервные тридцать восемь сотен.

— Сколько времени идет поезд до Вашингтона?

— От трех часов двадцати пяти минут до четырех часов пятнадцати минут в зависимости от поезда.

Он недовольно поморщился:

— А самолет?

— От шестидесяти до ста минут в зависимости от направления ветра.

— Самолеты летают часто?

— Каждые тридцать минут.

Он взглянул на стенные часы.

— Можем мы попасть на тот, что улетает в полдень?

Я поднял голову:

— Вы сказали «мы»?

— Да. Нужно быстро получить паспорта — ты должен съездить за ними.

— Куда нам нужны паспорта?

— В Англию и в Италию

— Когда мы уезжаем?

— Как только получим паспорта. Лучше вечером. Можем попасть на самолет, который улетает в Вашингтон в полдень?

— Погодите, — сказал я. Можно рехнуться, наблюдая, как статуя неожиданно превращается в динамо-машину. — Это необходимо?

— Нет.

— Сколько раз вы мне говорили, что не надо действовать под влиянием порыва. Почему вы не сядете и не сосчитаете до тысячи?

— Это не порыв. Мы должны были уехать намного раньше, как только узнали, что она там. Теперь этого требуют обстоятельства. К черту все; так можем мы попасть на этот самолет?

— Нет. Ничего не поделаешь. Одному Богу известно, что вы будете есть в течение недели или, может быть, года — а Фриц готовит к ужину мусс «покахонтас» из молок макрели, и если вы его не съедите, то потом выместите злость на мне. Пока я позвоню в аэропорт и достану из сейфа ваше свидетельство о натурализации и свое свидетельство о рождении, вы можете пойти и помочь Фрицу, раз уж у нас такая сумасшедшая спешка.

Он хотел что-то сказать, но передумал, повернулся и пошел в кухню.

4

Мы вернулись домой в девять часов вечера. У нас были не только паспорта, но и билеты на самолет, улетающий из Айдлуайлда в Лондон в пять часов пополудни следующего дня, в субботу.

Вулф вел себя не так, как подобает мужчине. Я надеялся, что раз уж он решил пересечь океан и добрую часть континента, то с нелюбовью к машинам покончено, и расслабился, однако видимых изменений в его реакциях не произошло. В такси он сидел на краешке сиденья, вцепившись в ремень, а в самолете все его мускулы были напряжены. По-видимому, это сидело в нем так глубоко, что помочь ему мог бы только психоанализ, а на это не было времени. На эту процедуру ушло бы, пожалуй, не двадцать часов, а двадцать лет.

В Вашингтоне все было просто. «Особо важная персона» из Госдепартамента, которую мы прождали всего десять минут поначалу пыталась объяснить, что вмешательство в дела паспортного отдела на высоком уровне неблагоразумно, но Вулф прервал его, и совсем не так дипломатично, как можно было бы ожидать в таком учреждении. Вулф заявил, что он просит не о вмешательстве, а только о том, чтобы ускорить дело; обратился он за помощью в Вашингтон только потому, что крайняя необходимость профессионального характера требует его присутствия в Лондоне в кратчайший срок. Он предполагал, что может рассчитывать на выражение благодарности за некие оказанные услуги и изъявление готовности ответить взаимностью на столь скромную и невинную просьбу. Так и вышло, но все равно формальности отняли какое-то время.