Черная камея

Один старик в соломенной шляпе прилаживал какую-то штуковину к стене своего дома, стоя на стремянке, а когда мы проезжали мимо, перестал работать, снял шляпу и прижал ее к груди. Этот простой жест останется в моей памяти навсегда.

На заупокойную мессу в церкви собралась толпа, многие из пришедших были сельскими жителями, пристроившимися в конце процессии. Было очень много родственников со стороны Милочки – новоорлеанская компания, собиравшаяся на Марди-Гра, а когда процессия двинулась на кладбище Метэри, чтобы опустить гроб с подобающими молитвами в открытый склеп часовни, то я даже со счету сбился – столько там было машин.

Солнце светило немилосердно, от него не нашлось спасения даже в тени раскидистых дубов, но, к счастью, отец Кевинин Мэйфейр был краток, и все, что он сказал в церкви и на кладбище, звучало искренне и неизбито. Кажется, когда я слушал его речи, я снова поверил в вечную жизнь и подумал, что моя паника – это грех против Господа, грех неверия.

Оптимизм – добродетель, а отчаяние, ужас, которые меня часто посещали, – грех. Что касается призраков, то, возможно, это особый дар Всевышнего, что я их видел. Возможно, в будущем я найду применение этому дару.

А вот с таинственным незнакомцем – тут все сложнее. Его или арестуют, или он переместится куда-нибудь с острова Сладкого Дьявола, найдет себе другой медвежий угол.

Все это звучит мелодраматично, но я тогда не понимал, откуда эта паника, да и сейчас не понимаю.

Разумеется, Гоблин тоже присутствовал на похоронах – точно так, как он был на похоронах Милочки – в церкви стоял рядом со мной на коленях, да и потом не отходил ни на шаг, если только его не оттесняли в сторону люди. Когда мы стояли перед маленькой семейной часовней, я кое-что понял: лицо Гоблина с каждым днем все больше отражало сложные чувства. Вообще-то он и раньше строил рожицы, но чаще всего его лицо ничего не выражало, кроме изумления. Только сейчас все было по-другому.

Если я что и помню о похоронах отчетливо, то только одно: лицо Гоблина приобрело характерное выражение, в котором смешались растерянность, удивление и острый интерес к окружающим, – он все время обводил глазами толпу, часто задерживая взгляд на отце Кевинине Мэйфейре.

Я зачарованно смотрел, как Гоблин разглядывает все вокруг, мысленно оценивает размеры склепа. А когда он посмотрел на меня и увидел, что я за ним наблюдаю, то улыбнулся печально и понимающе.

Вот именно – в его облике появилось понимание. А кем раньше был Гоблин, как не клоуном? Но здесь, на кладбище в Метэри, он вовсе не казался клоуном, да и моим двойником уже вроде бы не был, отстранившись от меня и моих переживаний.

Больше я об этом не думал.

Но прежде чем мы покинем кладбище, позволь мне сделать еще одно замечание насчет отца Кевинина Мэйфейра. Этот священник был великолепен. Казалось, он вдохновлен самим Всевышним. Я уже не раз отмечал, что он выглядел слишком молодо для священника, и в тот день он не стал старше. Но я впервые заметил, как он красив. Я вдруг обратил внимание, что у него рыжие волосы, зеленые глаза и отличное телосложение. И росту в нем около шести футов. Говорил он чрезвычайно убедительно. Никто не сомневался, что Папашка отправился на небеса.

То, что молодой священник мог быть таким убедительным, уже внушает надежду. Меня к нему потянуло, я вдруг понял, что могу исповедаться ему, рассказать, что со мной происходит.

После похорон мы вернулись в Блэквуд-Мэнор, где был устроен большой прием. Народу пришло много, в основном сельские жители. Столы ломились от блюд, принесенных соседями, и тех, что приготовили Большая Рамона и Жасмин. Два постояльца, проживавшие в то время в отеле, были очень польщены, когда мы пригласили их присоединиться к нам.

Оба сына Большой Рамоны, вышедшие в люди, как мы всегда говорили, – Джордж, дантист из Шривпорта, и Янси, юрист из Нового Орлеана, – приехали с женами и помогли нам с угощением. А еще приехали с полдесятка других черных родственников Рамоны.

Повсюду сновали охранники, ненавязчиво наблюдая за всеми и каждым в отдельности. Время от времени они совещались со мной по поводу «таинственного незнакомца», но я не видел никого, хотя бы отдаленно на него похожего.

Тетушка Куин то и дело принималась рыдать, приговаривая, что это неправильно, когда приходится хоронить внучатого племянника, и что она не знает, почему так задержалась на этом свете. Я до того тяжелого длинного дня никогда не видел ее такой сломленной, и почему-то в голову приходило сравнение с растоптанной лилией.

В какой-то момент мне показалось, будто все вокруг обсуждают отсутствие Пэтси, но, скорее всего, я это выдумал. Мне просто слишком часто пришлось объяснять, что Пэтси никак не могла приехать, и каждый раз, говоря эти слова, я ощущал, что во мне все больше укрепляется неприязнь к матери.

Что до ее признания по поводу ВИЧ, то даже не знаю – поверил я ей или нет.

К моему облегчению, длинный день похорон закончился.