Черная камея

После ужина мы прошли в просторную гостиную, и там я выпил больше бренди, чем следовало. Но я исправил положение, позвонив Клему и велев ему приехать за мной на лимузине тетушки Куин и захватить с собой Аллена, чтобы тот прикатил домой мой «мерседес», – все получилось славно, так как тетушка Куин в этот вечер «развлекалась» в своей комнате.

Интерес, который проявляли ко мне Майкл и Роуан, не угасал, а если и угасал, то я, как дурак, этого не заметил. Стирлинг Оливер тоже проявлял приветливость и любознательность. Мы поговорили о призраках, и я рассказал им всю историю Ревекки, снова прибегнув для приличия к эвфемизмам, как того требовала величественная гостиная. В своем полупьяном состоянии я гордился, что Мона радуется всему происходящему.

Глаза ее блестели, и она ни разу меня не перебила, что при ее уме показалось мне удивительным. Если ей все-таки случалось заговорить, то с единственной целью – помочь мне до конца раскрыться перед Роуан, Майклом и Стирлингом, а им – передо мной. Из этих троих Майкл оказался самым разговорчивым и смешливым: он от души хохотал над самим собой. У Стирлинга тоже обнаружилось большое чувство юмора, но Роуан держалась скромно, а ее голос с хрипотцой был гораздо теплее и приятнее, чем тонкое лицо.

У нее были пронзительные серые глаза красавицы, а глядя на ее длинные тонкие пальцы, сразу можно было поверить, что она нейрохирург. Майкл был постарше жены и отличался некой грубоватостью – он ведь сам много сделал для «этого дома», где вбил не один гвоздь. Он говорил, что чувствует, как дом окутывает его лаской, и ему нравились и блестящие полы, и скрипы в предрассветные часы. И все трое весьма скромно и самым обыденным образом признавались, что видели призраков.

Стирлинг вспоминал свое детство, когда жил в английском замке, полном привидений. А потом, в годы учебы в Кембридже, он открыл для себя Таламаску. Майкл рассказывал, как чуть не утонул на побережье Сан-Франциско, но его спасла не кто-нибудь, а Роуан, после чего он обрел паранормальный дар узнавать о многих вещах через прикосновение.

А Мона, посмеиваясь, рассказала всем присутствующим, что дядя Джулиен пошарил в кладовке, чтобы угостить меня горячим шоколадом из сервиза «Ройял Антуанетт». Настала моя очередь – тогда я припомнил стихотворение Кристофера Морли, которое так любил в детстве, про какао и крекеры в виде животных, и мой рассказ, видимо, произвел на них впечатление, и мы пустились в рассуждение о том, как призраки умудряются делать то, что мы видим.

«Но ведь это значит, что Бог все-таки существует?» – звонко спросила Мона.

«Бог или дьявол», – ответила доктор Роуан.

«Было бы слишком жестоко, если бы на свете существовал только дьявол», – сказала Мона.

«Я так не думаю, – заметила Роуан. – Мне кажется, это вполне возможно».

«Чепуха, Роуан, – сказал Майкл. – Бог существует, и Бог – это любовь». – И, кивнув в сторону Моны, предостерег Роуан от дальнейших замечаний, а я заметил в ту секунду, что Мона встревоженно отвела взгляд.

«Мне кажется, я скоро это узнаю или вообще ничего не узнаю, – наконец заговорила Мона. – И это будет хуже всего. Мигнуть и погаснуть, как перегоревшая лампочка».

«Этого не случится, – сказал я. – Когда у тебя следующее посещение больницы? Как там все проходит, очень утомительно? Можно мне прийти и посидеть с тобой? Нам позволят поболтать? Или, хочешь, я тебе почитаю?»

«Это было бы чудесно, – сказала Роуан, – но ты скоро устанешь от подобных посещений. Так всегда случается».

«Роуан, ради всего святого, что с тобой такое?» – возмутился Майкл.

Мона принялась хохотать.

«Да, Квинн, – проговорила она сквозь смех, – мне приходится проводить там несколько часов. Лекарства вводят внутривенно, вот я и ношу длинные рукава, чтобы спрятать следы от иголок. Если бы ты пришел, я была бы рада. Тебе необязательно являться на каждый сеанс. И Роуан права. Когда тебе надоест, я сразу пойму».

«Мне стыдно, что я ни разу не спросил позволения навестить тебя во время лечения, – сказал Стирлинг. – Мы столько раз ужинали в “Гранд-Люминьер”, а мне ни разу не пришло это в голову».

«Не думайте, что вы должны были это делать, – сказала Мона. – Я смотрю по телевизору самые дурацкие передачи, какие только бывают. Можно сказать, подсела на классические ситкомы. Пусть вас это не волнует».

Мне хотелось поклясться, что навещать Мону мне никогда не надоест. Я бы привозил цветы и томики стихов, чтобы зачитывать вслух, но я понимал, что сейчас за столом все это прозвучит очень неубедительно, поэтому промолчал, решив, что позже, собираясь домой, я спрошу, когда можно будет повидать Мону снова.

«Одно я знаю твердо, – неожиданно заявила Мона. – Когда наступит мой смертный час, я не захочу находиться в Мэйфейровской больнице. Я все еще лелею мечту уйти, как Офелия, уплыть среди цветов по тихо бегущему ручью».

«Не думаю, что это сработает, – сказал Майкл. – Цветы и журчание ручейка – все это, конечно, чудесно, но затем, когда придется тонуть, то ни о каком покое уже говорить не приходится».