Черная Книга Арды

Теперь он примет меня. Не может не принять. Я принесу ему в дар — это, ведь это лучшее, что мне удавалось… Я приду и скажу — я твой, орудие твое, творение твое. Я твой — прими меня…

…Он шел долго — вдоль прибрежных скал, пробирался через сумрачные леса звериными тропами, тенью скользил по звенящей земле пустошей. Один раз увидел город, возведенный из неведомого ему золотистого материала; через реку на берег, где стоял город, переброшены были кружевные легкие мосты. В городе жили. Курумо долго следил за ними, укрывшись в тени деревьев за густой порослью кустарника. Те, из города, были похожи на него самого, и без колебаний майя признал их Сотворенными. Сотворенные занимались какими-то непонятными своими делами, плескались в реке, и смеялись, и говорили — говорили словами: речь их была похожа на журчание ручья и серебряный звон маленьких колокольчиков. Не сразу майя заметил непонятное: среди этих майяр были маленькие, каких он раньше ни разу не видел. Он принялся размышлять: малыши, он помнил, были у кэлвар, сотворенных Дарующей Жизнь, — они рождались, но ни Изначальных, ни Сотворенных таких просто не бывало. Только вот кэлвар не умеют говорить, не умеют создавать… Загадка. Непонятно.

Поразмыслив, майя решил, что загадку эту он разрешит после. Цель у него была другая.

…Эти чертоги были не похожи на сияющую обитель Властителя Мира. Они словно бы вырастали из тела горы — воплощением Ночи. И, глядя на замок из черного льда, Курумо понял, что достиг цели своего пути. Потому что только обителью Ступающего-во-Тьме и мог быть этот чертог.

И тогда он вошел.

Против ожиданий, горная обитель была пуста, и в одиночестве он бродил по высоким залам и галереям, поднимался по лестницам, выходил на площадки башен.

В одном из залов наткнулся на странную вещь: ровно обрезанные тонкие листы, свернутые в свитки или сшитые вместе, покрытые черными значками, похожими на стебли трав под ветром. Значки были красивы, но, видимо, было у них и иное назначение, кроме красоты; их вязь напоминала странный неправильный узор, и крылся в этом узоре некий тайный смысл, недоступный майя. Он разглядывал изображения, изредка попадавшиеся среди значков, то яркие, в ажурных серебряных или золотых обрамлениях, то туманно-расплывчатые, кажется, готовые вот-вот исчезнуть, как зыбкие видения. Здесь были зарисовки гор и речных потоков, неведомых кэлвар и олвар и тех непонятных Сотворенных, которых он видел в городе, — майя в конце концов так увлекся разглядыванием картин, совершенно, на его взгляд, бесполезных и все же обладавших какой-то притягательной силой, что не сразу заметил, как еще кто-то появился в зале.

Он обернулся. Несколько мгновений смотрел на вошедшего, а потом безмолвно опустился на колени, низко склонив голову, не смея поднять глаза.

Ступающий-во-Тьме, Высокий — в смирении приветствую тебя.

Мгновение Мелькор ошеломленно смотрел на него — потом — нет, не сделал шаг — просто оказался рядом, сжал плечи майя, поднял:

— Встань… что ты? Как ты можешь, зачем?!

Он говорил словами, как и жившие в городе; слов Курумо не знал, но смысл был ему внятен — он понял, что чем-то прогневал Преступившего, еще не понимая чем, и, подняв, голову, неуверенно заглянул ему в лицо, ища объяснений.

И — оцепенел, не в силах пошевелиться, не в силах сказать хотя бы слово. Он умел понимать и ценить красоту — но это лицо потрясло его больше, чем совершенные лики Валар, больше, чем все, что видел прежде. Что в нем было? — может, какая-то неуловимая неправильность — тень ощущения, которое он еще не мог понять… Была — красота. Чужая. Иная. Не похожая на все, что он знал прежде. Завораживающая и пугающая своей непонятностью.

— Что же ты молчишь?

— Высокий, — с трудом подбирая слова земли Аман, проговорил Курумо, — ты не спросил — кто я…

— Я помню. Ты хочешь знать свое имя?

— Я — Курумо, Высокий…

Майя не знал, что сказать еще — да и говорить ему было непривычно, и тяжеловесной казалась совершенная речь Валинора в сравнении с тем странным языком, на котором говорил Преступивший, — подобным изменчивостью своей речному потоку. И золотая чаша стала вдруг слишком тяжелой, почему-то — неуместной и ненужной здесь, он не понимал, зачем держит ее в руках, не знал, что станет с ней делать дальше.

Я — твой. Позволь быть с тобой. Позволь быть — рукой твоей, орудием твоим. Я — твой, твердил он про себя с отчаянием, а руки его — почти против воли — уже протягивали Преступившему чашу, и все ниже клонил голову Сотворенный, повторяя — прими мой дар, позволь быть с тобой, прими меня, Создатель, прими…