Черная книга русалки

Нет, в русалок Лизавета не верила. А много позже, повзрослев и узнав некоторые факты, лишь убедилась в правильности этой своей версии. Факты Лизавета Никитична любила, повторяя всякому, кому случалось рассказывать о странной судьбе батюшки своего, что не было у алхимика Якова Брюса ученика по имени Никита. И что когда с Брюсом несчастие случилось, Мэчган в Петербурге пребывал, делами торговыми занимаясь, а потому никоим образом не может быть причастен к смерти брюсовой и книги волшебной похищению. И что отшельничество Мэчгана, нелюбовь к дочери, каковые в детстве ее, Лизавету, обижали, – суть явные признаки нездоровья душевного, итогом коего стал пожар в усадьбе, унесший жизни четверых, включая самого Никиту Данилыча.

Правда, в то же время Лизавета Никитична старательно умалчивала о записях в церковной книге, явно свидетельствовавших, что имелся среди детей Рябушкина мальчик Микитка, осиротевший и взятый родичами на воспитанье. И что сгинул Микитка без вести, сразу после смерти своего родича Егора, который утоп. Умалчивала, но для себя решила, что, верно, именно в этот час и случилась с отцом болезнь души...

Бывает.

А русалку железную, которая – вот ведь странность – уцелела при пожаре, в озеро спихнули. Впрочем, в те, самые первые дни новой жизни у Лизаветы хватало иных забот... ну да управилась, характером она пошла в матушку.

Баю-баюшки-баю.

На погибель на твою.

Или правильнее будет «на мою»? Нет, этот вариант ей не нравился, хотя упорно напрашивался на мотив нехитрой песенке, вяз в зубах, гудел сердитой «м», будто она губами поймала шмеля и не отпускает.

Смешно. Шмелей ловить нельзя, шмели кусаются. А еще жужжат, как буква «м». Протяжная, «м-м-м-м-м». Бесконечная «м».

– Ма-ма, – сказала она, пытаясь отвязаться от назойливой буквы. – Мыла раму. Мама мыла раму!

И не выдержала, рассмеялась глупости детской фразы, возникшей вдруг в памяти, поверх прочих и фраз, и слов, и образов, точно старая переводная картинка вдруг показалась из-под облезшей краски.

Да, однажды Тот-кто-любит привез переводных картинок. Было интересно.

– Рама мучил маму! – переделала она по-своему и показала отражению язык. Вода тотчас подернулась мелкой рябью, обиделась, наверное, сейчас утянет на дно широкие лапы кувшинок, и ряску, что липнет на кожу бугристой зеленой сыпью, забивается в волосы, прорастает слабыми корешками в голову так, что потом чеши – не чеши, но не выскребешь. От ряски зудела голова, и каждый раз, оказываясь на берегу, она давала себе слово, что не будет лезть в воду. Не будет и все тут, но...

Волна накатывает на волну, на спину лезет, раздирая мокрыми лапами предшественницу, чтобы самой пробраться чуть дальше, к зеленой кромке травы, к ее ногам, лизнуть и умереть.

Преданная.

– А меня предали, – прошептала она волне, по секрету, так, чтобы услышала только вода. И та зашелестела, вздыхая и жалея, приволокла в подарок желтую ракушку и дохлого малька.

– Спасибо. – Взяв рыбину за хвост, она поднесла к глазам, понюхала – рыба воняла тиной – и, скривившись, лизнула чешую. Почему-то ей казалось, что вот эта, подаренная озером рыба будет вкусной, а вместо этого... – Гадость! Мерзость! Фу!

Тельце шлепнулось в воду, чтобы исчезнуть там, откуда появилось. А она вытерла руку о сарафан. Заметила пятна, не те, вчерашние, от ягод, и даже не утренние, от сажи и земли, а совсем новые, темно-зеленые, травяные.

– Фу!

Поскребла одно ногтем, подумывая, что, наверное, следует расстроиться, ведь платье новое. Или почти-почти новое, но с другой стороны, ведь где одно пятно – там и два. А где два – там и три.