Черная книга русалки

Эти двое сразу нашли общий язык, Ольга прислушивалась к разговору настороженно, пытаясь уловить интонации, запомнить слова, поймать тот момент, когда будет принято решение.

Вадик приедет.

– Он скоро приедет, – озвучил Федор догадку. – Вот тогда и поговорим.

– Нет, если ты не желаешь со мной разговаривать, так и скажи! Почему я должна тут распинаться, если ты не слушаешь! Антон! – Жена всхлипнула в трубку и жалобно, обиженно произнесла любимую фразу: – Ты совсем меня не любишь!

– Неправда, – попытался возразить Шукшин, думая в это время действительно не о любви и уж точно не о жене. Он думал о статистике, прежде отброшенной, о случайных совпадениях и совсем не случайных связях.

Вот оно, прошлое, давнее-недавнее, года тысяча девятьсот восемьдесят восьмого и восемьдесят девятого.

– Я очень тебя люблю, – чуть увереннее произнес он, раскладывая по полу листочки с именами и датами. Те не раскладывались, норовили съехать, перемешаться, сорваться с места при малейшем движении воздуха, и Шукшин, подумав, достал из стола упаковку кнопок. Да, так, пожалуй, будет лучше.

– Нет, не любишь! Мама говорит...

Антон Антоныч, вздохнув, прижал трубку к уху. Если в ход пошел авторитет мамы, значит, дело и вправду худо. Ну и чем он виноват? Это ж не он, Шукшин, людей убивает.

– Ты просто поставил себя так, что тебя не уважают! Ты должен потребовать... в конце концов, у тебя есть семья!

У них у всех есть семья. Род... родословная... забытые связи... невидимые связи от листочка к листочку, не тонкими черными стрелками, как на плакате Аэлиты, но нитками, моток которых завалялся в углу ящика. Нитки Шукшин отгрызал зубами, и оттого куски получались неровными, а схема не выстраивалась.

Первая жертва, он должен понять, кто был первой жертвой.

– ...я так больше не могу! Ты не имеешь права так поступать со мной!

– Прости, – пробормотал Антон Антоныч, заполняя возникшую в разговоре паузу. – Я разберусь и...

– Ты постоянно обещаешь, что разберешься! Это не заканчивается!

Вот в том и дело, что не заканчивается! Конструкция из имен и ниток растянулась по ковролину, заняв почти всю комнату, уперлась в стену, и Шукшин походя заприметил отставшую планку плинтуса и обои потемневшие. Надо ремонт делать.

Надо. Но сначала разобраться. Утонувшие и убитые, живые и мертвые, жертвы и свидетели. Что в них такого? Кто из них был первым? Может, тогда выйдет понять и почему?

– Ну почему ты никогда меня не слушаешь? Почему я вообще за тебя замуж вышла?

– Потому что я тебя люблю, – ответил Антон Антоныч, обходя комнату по периметру. Наткнулся на стол, запнулся за провод, сбросил пульт на пол. Ничего не получается. Неуклюж он и бестолков.

– Любишь? – недоверчиво переспросила жена совершенно другим тоном. – Ты... я не могу. Ну почему ты такой?

Бестолковый, невнимательный и склонный к фантазиям. И бесполезным действиям.

Хотя... если принять как факт, что не все утонувшие были убиты. И что не все убитые тонули, то... то снова нужно начинать сначала. А в трубке гудки, надо же, он и не заметил, когда Ленка отключилась. Ну вот, потом снова станет пенять за равнодушие и косность. И пускай. Кажется, он начинает понимать, что происходит. Сейчас самое важное это.

Антон Антонович Шукшин, в последний раз окинув ставшую ненужной конструкцию из резаной бумаги, канцелярских кнопок и белых, вощеных ниток, решительно открыл первую из принесенных в обход правил папок.

Не обманула, исполнила, все, как мечталось, так и сбылось! И Иван холодел, понимая, что не бывает такого, но нет же, вот оно. И Лизонька была его, только его, близкая, родная, податливая, нежная и вместе с тем недостижимо далекая. Сама пришла, сама поманила, сама...

Грешная любовь, пьяная любовь, когда во хмелю засыпаешь и просыпаешься, хмелем дышишь, хмелем разум дурманишь, чтоб не осталось место сомнениям и страху.

– Только ты... ты один меня любишь... один ... – шепчет, целует, обнимает, шелком по коже скользит, в глаза заглядывает. Понимает ли, что делает? А если поймет, то...

– Больше жизни... Никого не боюсь... Все сделаю. Только скажи!

– Скажу, но услышишь ли?

– Услышу.