Черная Книга

Все дети нашей советской Родины — русские и украинцы, белорусы и казахи, грузины и армяне, узбеки и евреи воодушевлены общими идеалами. Немцы отважно убивали старух и детей. Немцы теперь отступают под ударами Красной Армии. Перед нами не солдаты, а палачи, убийцы беззащитных. И кто, дочитав рассказ о тракторном заводе или о Змиевской балке, не воскликнет: ”Народоубийцам — смерть!..”

Илья Эренбург

[ПИСЬМО ИЗ КРАМАТОРСКА]

Милые мои, дорогие тетушки!

Вчера мы получили ваше письмо с фотографиями и были так рады, что не скажешь словами. Ваши фотографии остались дома — они закопаны во дворе вместе с моим аттестатом и с дипломом мамы. Может быть, мы найдем их, когда вернемся в Краматорск.

Мне кажется, что я стала очень злой. Многое пришлось пережить за шестнадцать месяцев, а сердце — молчит. Неужели оно до такой степени огрубело? Только когда я впервые увидела немцев, оно забилось сильно-сильно и еще когда сказали: ”Собирайтесь на высылку в Палестину”. А после этого ничего уже не могло на меня подействовать, ни винтовка румына, который в меня целился, ни допросы полиции, ни внезапные визиты солдат из дивизии ”Мертвая голова”. Может быть, сердце решило, что все это пустяки? Впрочем, хватит философствовать. Я лучше расскажу о том, что мы пережили, начиная с сентября 1941 года.

Дожди, грязь, ужасное настроение. Шапиро уезжает с госпиталем, мама остается как заведующая диспансером. Начинается эвакуация города. Мину укусила собака, оторвала палец. Одна она не могла уехать, а маму не отпускали. Ушел последний эшелон, пути взорваны, из евреев остались мы, Гриша с семьей, Лазарь с семьей и еще 69 семейств — старики, больные, дети.

20 октября появляется немецкая разведка. 21-го входят в город первые итальянские части. Комендант назначает ”бургомистра”, объявляется о регистрации лошадей и евреев. Желтые повязки с ”звездой Давида”.

В первых числах ноября я стояла у окна, и вдруг вижу — Буся. Я выбежала. Он был с товарищем из той же части. Они попали в плен в Поповке, возле Мариуполя. Ночью, когда их гнали в лагерь, они убежали. Им удалось переодеться. Мы им дали помыться, постирали белье. Как раз в эту ночь пришли к нам немцы и ”купили” за 10 рублей три теплых одеяла и патефон. Мы упрашивали Бусю остаться еще, но он не хотел: они шли в Ворошиловград. Он был в прекрасном настроении и говорил, что дойдет до наших. Что с ним случилось потом, я не знаю.

С каждым днем становилось все хуже и хуже. Сначала немцы отнимали постели, диван, стол, потом стали приходить за мелочью — за ведром, за зубной щеткой, забрали мои платья, мамины старые чулки. Когда приходили с парадного, я убегала через черный ход, и наоборот. Считаю, что если немцы меня мало били, это заслуга зодчего, который построил наш дом.

В квартире ничего не осталось, кроме буфета и часов. На стене висел портрет бабушки, мама хотела его снять, но я не дала.

Пусть смотрит, как тащат из дому все, что она приобретала.

[Я сейчас думаю над бедным цензором, который прочитает это письмо, а пусть знает, что ”жизнь — замечательная штука”, как сказал Киров, и в то же время жизнь не стоит и копейки, совсем не страшно знать, что тебя через несколько минут не будет...][76].

И вот настало 20 января. Мороз — тридцать градусов[77]. ”Высылка в Палестину”. По чужим задворкам мы с мамой бежим на окраину. А по улице идут женщины с вещами, их подгоняют полицейские, потом сажают в машины и везут за город к противотанковому рву. Среди них были и Мина, и Гриша с семьей, и семья Шнейдера; среди них были жены братьев Браиловских с детьми, был Рейзен с Полиной [он хоть перед смертью настоял на своем — в могилу она пошла с ним, а не с Кузнецовым.][78] Хватит! Я хочу только знать, не презираете ли вы нас за то, что мы оставили Мину? Оправдываться я не буду. Я ничего не знаю и не могу понять. После того как полицейские ушли, я сказала маме: ”Ты как хочешь, а я бегу”. Я стала надевать пальто. Как я могла сказать такое маме? Ведь никому другому, а бедной старой маме? Очевидно, в такие минуты не рассуждаешь. Она пошла со мной, но потом несколько раз порывалась вернуться и пойти с другими на казнь. Она говорила о своем долге. Я, как сейчас помню, посмотрела кругом — снег, снег и снег, дома закрыты наглухо, никто не впустит обогреться. А пойти назад — смерть, обыкновенная, простая. Нет, мы пойдем вперед, пусть замерзнем или умрем с голоду, пусть поймают и повесят, только не идти самим на смерть. И мы пошли. Судите нас за все. И если вы нас признаете виновными, пусть будет по-вашему. Не считайте меня больше ”любимой племянницей”. Это будет ужасно, но я буду знать, что это правильное суждение обо мне и о моих поступках. И я это перенесу, как вынесла многое [как, наверное, вынесу еще много неожиданного и страшного][79].

Буся

26 июля 1943 г.

ОБ АВТОРАХ