Черная кошка

Сели на военном аэродроме на северной оконечности Северной земли. Заправились. Но двигатель, как и ожидалось, не завелся, Артур Чилингаров, неутомимый путешественник, начальник нашей маленькой экспедиции сел за рацию. Стал вызывать Диксон, Тикси, Хатангу… Нигде ни одного самолета.

К вечеру появились откуда-то два механика — русские умельцы. С молотками, с ключами, с паяльниками… Что вы думаете — починили… Двигатель заработал.

Под крылом самолета ледяная пустыня, изрезанная широкими темными трещинами. Рядом со мной девчонки из команды «Метелица». Год назад они на лыжах, дошли до Северного полюса.

— Девчонки, — спрашиваю, — а как же вы переправлялись через трещины?

— A вот догадайтесь?

— Совершенно не представляю.

— Мы просто садимся и отдыхаем. Снимаем рюкзаки, достаем примус, готовим чай… Через час трещина замерзает, и мы идем дальше. 

У театрального разъезда

Кино я любил, а театр обожал (не знаю, какое из этих чувств сильнее). Мое обожание распространялось на все в театре — на его запах, на загадочную жизнь за кулисами, на гуляющую в фойе нарядную публику. Тогда, в пятидесятых, зрители в антрактах гуляли по широкому кругу в одном направлении — одетые в лучшее, что нашлось в гардеробе, напомаженные, набриллиантиненные; собирались в театр, как на праздник.

Первым моим театром был Качаловский драматический. В Казани. С его сцены я украл свою первую жену и первую красавицу в городе, с которой мы родили замечательного сына.

Никаких других театров, кроме Качаловского, я до двадцати лет не видел. Ну разве кто-то приезжал на гастроли в Казань. Это уж потом пошли глубокие театральные потрясения: «Мещане» в Ленинградском БДТ, «Принцесса Турандот» в Вахтанговском, «Голый Король» и «Вечно живые» в «Современнике».

Теперь я в театр не хожу. Ну, разве что на студенческий спектакль, посмотреть кого-то из молодняка, или, уж когда отказаться совершенно невозможно — на премьеру к товарищу. Всякие там новации на сцене меня не трогают. Да и то сказать, какие это новации? — одеть героев Островского в кроссовки, Тартюфа в робу заключенного, Гамлета в бронежилет?! Главное теперь — не потрясти, не всколыхнуть, не пробудить (добрые и благородные чувства), не посеять (разумное, доброе, вечное), а — удивить. Во что бы то ни стало, любыми приемами — удивить театральную публику и театральных критиков. А мы — вот так! А у нас — не как у всех! А мы — прочли пьесу по-своему!

Великий артист и большая умница Борис Андреев говорил: «Прочесть пьесу по-своему — значит пренебречь тем, что написано для всех».

Для рядового обывателя, какого-нибудь инженера, учителя, врача, смотреть сегодняшний театр — тяжкая работа. И не для души и сердца, а для нервной системы. Это изнурительная борьба со сном, с минутной стрелкой, которая вдруг перестает двигаться. Для здорового зрителя нынешний театр — пытка.

— Не спи, не спи! — толкает меня в бок жена, — на тебя смотрят!

Я украдкой смотрю на часы — стрелка не двигается. До антракта — как от слякотной осени до жаркого лета.

Раневская вспоминает подслушанный разговор у театрального подъезда. Выходит после спектакля супружеская пара. Муж:

— А все ты, блядь! Пойдем в театр, пойдем в театр…

А вот что подслушал я. Две женщины, одна бормочет:

— Лучше бы я купила халву… 

Контрольный выстрел

Первый опыт театральной постановки был во ВГИКе. «Аптекарша» — по Чехову (потом я снял по этому рассказу первый свой короткометражный фильм). Маленький спектакль получился удачным — весь институт бегал смотреть.

Спустя много лет мы с писателем Юрой Поляковым написали пьесу. С дурацким названием — «Контрольный выстрел». Зрители могут подумать — про бандитские разборки. Но нет, — лирическая комедия, и грустная, и веселая.

Звонит мне Татьяна Доронина, художественный руководитель МХАТ имени Горького. «Хотим поставить вашу пьесу. В среду — читка. Приходите».

В среду я специально опоздал. Боялся, что заставят читать самого автора.

Читала Доронина. Актриса она восхитительная. Получился моноспектакль; артисты, сидевшие в зале, корчились от смеха.

«Хотим, чтобы Вы поставили спектакль», — говорит Доронина. «Нет, нет, нет!..» — испугался я.

Но — уговорила. Я начал репетировать.

Доронина у себя в театре — Сталин. Ее боятся больше, чем боялись усатого вождя. Ну и, соответственно, — атмосфера… Более гнетущей атмосферы я не ощущал ни в одном театре. Ни творческих споров, ни дискуссий…

Месяца за три я слепил спектакль. Сдаю его худсовету.

«Художественным советом» оказалась сама Доронина. Представляете: артисты играют комедию перед пустым, в 1300 мест, залом. От страха у них прилипли языки к гортани…

Прогон кончился. «Художественный совет» ни разу не улыбнулся. Поднялись в кабинет. Долгое молчание. Наконец, Доронина разлепила губы:

— М-даа…

И мхатовская пауза. Побарабанила пальчиками по столешнице. И опять:

— М-даа… — и снова молчание. Наконец, произнесла членораздельное:

— Каков же, на ваш взгляд, жанр этого спектакля?

— Комедия.

Вскинулись удивленно брови:

— Комеди-ия?!

— Да, комедия, — повторил я, обозляясь.