Черная кровь

Уника ничего не слышала. Она чувствовала себя бесконечно слабой и хотела сказать, что недостойна предков и не может снести доставшийся груз. Останься в живых Таши или будь у Ромара руки, всё сложилось бы иначе. А она – слишком ничтожна. Необъятная усталость готова была растворить в себе Унику, и лишь одно не давало ей умереть. Частыми толчками позвал из небытия будущий ребенок, услышавший голос шамана. Ребёнок не понимал, что и зачем пробудило его, он просто завозился, укладываясь поудобнее, и затих до поры. Он знал, что ему предстоит жить и что с его миром не может случиться ничего худого. Он ни о чём не спрашивал, он был уверен в ней и всего лишь напоминал, что надо торопиться. И, послушная этому приказу, Уника поднялась и упрямо пошла вниз, в сторону горького лимана. К утру она должна быть у цели.

Всякий знает – повелители стихий живут на краю земли, в местах диких и безлюдных. Но редко кто догадывается, что на деле всё обстоит наоборот. Край земли приходит туда, где поселяется чуждая миру сила. Приходит повелитель – и воцаряется безлюдье, бесптичье, бестравье. И никто уже не помнит, что прежде округа могла быть благодатным краем, кормившим всякого, поселившегося здесь.

Горький лиман и прежде был местом невесёлым, но всё же росли по пологим берегам колючки, весной полыхавшие белыми, лиловыми и голубыми цветами, сходились лизать соль толстомордые лошади, сторожкие сайгаки и степенные туры с изогнутыми рогами. Изводили душу кровожадные слепни, резала ноги жёсткая белая трава, но тут же находилось и лекарство от всякой хворобы – курилась под солнцем густая целебная грязь. Теперь лиман был сух и мёртв, серая корка соли покрывала растрескавшееся дно. Где-то в пересохшей низине скрывался повелитель вод, гневливый Кюлькас. Здесь был конец пути.

Уника опустилась на полузанесённую песком корягу и стала ждать.

Долгий плачущий стон раздался внизу, и навстречу женщине поднялось вечно жаждущее чудище. Где оно пребывало до этой минуты, как могло избежать взгляда в открытой ложбине, понять было невозможно. Только что ничего не было, а через мгновение Кюлькас уже приближался к Унике.

Лгут легенды, лгут и очевидцы, не змей и не дракон повелевал водами, а истинно уродливое порождение древнего страха, возникшее прежде сотворения мира. Больше всего Кюлькас напоминал человека: у него имелись руки и ноги, и тело почти человеческое, если забыть о размерах и плотной бирюзовой чешуе, заменявшей кожу. Рост чудовища было не с чем сравнить, да и не было у него роста, потому что там, где у человека привычно видеть голову, страшными извивами чешуилось не то второе тело – змеиное, не то непомерной длины шея, что могла бы достать земли, даже когда великан стоит на ногах, не то жуткий хобот, привычный втягивать и извергать воду. Эта невиданная конечность неспешно разворачивалась в блёклом небе.

В каком сне померещилось людям, будто можно победить древнего владыку мира? Да будь здесь все воины рода, и все как один с нефритовыми мечами, они не сумели бы достать и колен чудища.

Уника не шелохнулась, не поднялась навстречу гиганту. Зачем? Всё равно высотой с ним не сравняться. Уника увидела себя мёртвой и тихо запела погребальную песню.

Серым смерчем хобот страшилища прошёл в вышине, затмив нарождающийся день. И на самом конце этой шеи не было ничего напоминающего голову. Даже у плоскомордой змеи есть лоб – вместилище разума. Гадюке можно сказать человеческое слово, и она услышит и поймёт. Шея Кюлькаса кончалась вдруг, словно опиленное бревно, в торце которого зияет вечно разинутая пасть. Она раскачивалась, опускаясь туда, где, сложив руки на животе, праздно сидела Уника.

Уника пела погребальную песню себе самой. То был свадебный напев, который ей никогда не споют. Песня о радости, которая ей не досталась.

Уже над самой головой пронёсся хищный смерч, ударил в лицо воздухом, взвихрил волосы. Уника не смотрела. Когда её убьют, она это и так узнает. Уника пела погребальную песню о счастье жить на родном берегу среди родных людей, о великом чуде – знать, что ты не одинок, что предки берегут тебя из давнего прошлого, а в грядущем ждут потомки. Уника пела колыбельную нерождённому сыну.

Очень тихо стало в мире. Так тихо, как не бывает даже зимней ночью. Уника открыла глаза. Почему-то она была ещё жива, а великан, раскорячившись, стоял на прежнем месте, но его страшный хобот безвольно свисал вниз, громоздясь на камнях в каком-то десятке шагов от Уники.

Кюлькас спал.

Уника медленно встала, заученно шагнула вперёд. Рука сама нашарила на груди воткнутую в рубаху проколку, подарок мастера Стакна, – единственное, что не было потеряно в пути. Плавным движением, напомнившим старую Йогу, Уника вжала остриё в левое предплечье, чтобы проколка напиталась родной кровью, обретя совершенное могущество.