Черная линия

От нехватки воздуха в груди у Марка словно открылась зияющая дыра. Живот, наоборот, стал каким-то тяжелым, к горлу поднималось вязкое ощущение тошноты.

Убийца сел по-турецки, поставил перед собой флакон с медом, масляную лампу, положил кисть. Потом устало вздохнул, как будто готовясь к тяжелому разговору:

— Я прочел твою книгу, Марк. Надо бы сказать: мою книгу.

Он подтянул к себе сумку, стоявшую в одном из углублений стены. В его руках возникла «Черная кровь». Он рассеянно полистал роман, проводя по страницам лезвием ножа.

— В целом ты недурно справился. Надо признать, у тебя была информация «из первых рук». Но остаются моменты, которые я хотел бы прояснить. Сейчас уже поздно вносить исправления в текст. — Он наставил нож на Марка. — Мы внесем их в ваши головы. Перед тем как принести себя в жертву, вы должны полностью очиститься. Отмыться от всякой лжи.

Марк бросил взгляд на Хадиджу: ее черно-белые глаза налились кровью. Между черных локонов появились розоватые полоски. Пытаясь освободиться, она так натянула волосы, что местами надорвала кожу на голове.

Реверди откинулся назад, оперся на руки, не сводя глаз со своих жертв.

— Все началось с моей матери, — заговорил он с интонациями сказочника. — Но не так, как ты это себе вообразил. — Он засмеялся над собственными словами. — Когда я был легендой в мире дайвинга, один журналист написал, что я одержим морем. Он хотел сказать, что море вселилось в меня, стало частью меня самого, что я родился из моря. Он ошибался.

Он запрокинул голову и притворился, будто рассматривает овальные углубления на потолке:

— На самом деле я был одержим собственной матерью.

84

— Марк, ты знаешь историю моей жизни. По меньшей мере, ты думаешь, что знаешь ее: мальчик-безотцовщина, живший с мамой, переезжавший из одного многоквартирного дома в другой. Это так, но многое ты напридумывал. Этот образ отсутствующего отца, преследующий ребенка, будущего убийцу, что-то вроде грозного призрака, отрывающего сына от матери. Можно я тебя процитирую?

Он открыл книгу на загнутой странице и громко прочел;

«Стоило Клоду услышать звонок в дверь, как он представлял себе, что это вернулся отец. Когда приходило время спать, над его кроватью склонялась огромная черная тень. Он не мог без дрожи слышать, как другие мальчики рассказывают о своих отцах. В нем просыпалось чувство обделенности, тоски, горечи, и в глубине души он обвинял в этом свою мать. Разве не она позволила отцу уйти?»

Он опустил книгу;

— Неплохо, Марк, неплохо… Но в моем случае все было гораздо проще. Совершенно банальная ситуация. Ничего особенного в нашей жизни не происходило. Можно сказать, мы жили спокойно. Во всяком случае, с этой точки зрения. Мы никогда не говорили о моем отце. Нас было двое, вот и все. И, в отличие от персонажа твоей книги, моя мать вовсе не была религиозной фанатичкой, свихнувшейся на благотворительности, суровой к себе и к другим… Он выпрямился, по-прежнему сидя по-турецки.

— Нет, подводя итог, я просто скажу, что у матери была одна-единственная проблема: она слишком любила секс.

Он выставил свой нож вперед, прижав рукоятку к животу, уставился на Хадиджу, которая опустила глаза.

— Ей хотелось чувствовать вот это между ног, понимаешь? Твердую палку, которая вонзалась в ее плоть. Протыкала ее до глотки.

Он прикрыл глаза, словно взвешивая сказанное.

— Да, моя матушка, драгоценная и святая сотрудница социальной службы, была нимфоманкой. Совершенно помешанной на этом деле. И она пользовалась своей профессией, своим так называемым призванием, чтобы снимать безработных, всяких бездельников, да мало ли такой легкой добычи…

Марк уже не доверял своим ощущениям, но ему начинало казаться, что к шипению СО₂ примешивается другой звук. Более острый: да, точно, Реверди скрипел зубами. Когда он упоминал о матери, ненависть сводила ему челюсти.

— Зов пениса, — продолжал он, — вот что воодушевляло ее во время ежедневных походов по городу…

Он снова повернулся к Хадидже, которая могла только в ужасе смотреть на него. Скобы вонзались все глубже в губы, окрашивая их чудовищной красной краской.

— А ты это тоже любишь? — Теперь он смотрел на Марка. — Она вся раскрывается, когда ты влезаешь на нее? Вы думали обо мне, когда кувыркались в постели? Вы думали о маленьком Жаке, который никогда не мог понять свою «мамочку»?

Внезапно он понизил голос:

— Ее меланхолическая красота, ее круглые воротнички были сплошным обманом. Ее дырка — вот где скрывалась настоящая помойка. Сточная яма. Открыто для всех, лезьте поглубже…

Он встал, словно для того, чтобы успокоиться, заходил взад и вперед; кислорода становилось все меньше, но он, казалось, не замечал этого. Потом он пожал плечами: