Черная любовь

Иногда гнев утихал настолько, что я совершенно менял точку зрения, приписывая ей великодушие, заключающееся в том, что она так ужасно вела себя со мной в последнее время именно для того, чтобы сделать разрыв менее болезненным, или повторял себе, что встретить ее и несмотря ни на что так долго прожить с ней, было для меня неслыханной удачей.

Итак, после того, как я столько раз жаловался, говорил, что мне не повезло, что моя судьба подобна судьбе Де Грие или несчастного героя «Жены и Паяца», я доходил до того, что всю вину сваливал на себя: «Значит, я вел себя недостойно, невыносимо, раз она ушла от меня!»

…Я понимаю, что описываю эти состояния не по порядку именно так они накладывались друг на друга, перемешивались, взаимоуничтожались, усугубляли друг друга. Окончание любви — как месяц март, десять раз дождь сменяется солнцем, солнце — дождем. Вскоре остается лишь воспоминание грустной метаморфозы — о которой могли бы рассказать гусеница, ставшая бабочкой, или скорее, увы, бабочка, опять превратившаяся в гусеницу.

Меня еще сотрясали приступы негодования, вызванные впечатлением, что столько растрачено зря («сколько потерянных часов и дней, сколько новых ее знакомств, отдаляющих ее от меня, сколько тел, которым она отдалась, которые запятнали ее навсегда»), и значившие прежде всего, что я еще не до конца оплакал Лэ. Но чаще всего смирялся с судьбой. Чем больше времени проходило, тем более отдалялась возможность примирения. Даже если она вернется и попросит меня взвалить на себя общее ярмо, мне больше этого не захочется, зная ее слишком хорошо, зная наперед, что я ее не изменю, что никогда не получу от нее ничего лучше. И был еще внутренний голос, твердящий: «И все-таки полтора года она была моей! Теперь могу оставить ее другим». Внутренний голос даже добавлял: «Желаю им приятно провести время!»

Итог был горек. «Ей время, проведенное со мной, — как с гуся вода». И, словно басовый фон мелодии — тоска по несбывшемуся. Я говорил ей мысленно: «Я все отдам, слышишь, и прошлое, и будущее, всю славу, ради этого, этого пустяка, обнимать женщину, быть любимым ей так же, как она любима мной, в совершенной взаимности, и затеряться в этой нежной бездне, быть только этим в веках, раствориться в синеве любви, бездонной любви». Но я уже знал, что слишком поздно, по крайней мере с ней.

Так я примирился с судьбой. Вернувшись из Барселоны, я ничего не захотел менять в квартире. Главное, решил я, не убирать ничего. Оставить на письменном столе все ее и наши фотографии, напоминающие о ней каждый день, оставить в прихожей статуэтку, которую она мне подарила. Выбросить их, спрятать, было бы одним из тех жестов страсти, которые оживляют страсть. Предоставить забвению вершить свой тихий труд. Потом, когда я забуду даже цвет ее глаз, форму ее носа или рта, гладкость ее кожи на талии и упругость ее грудей, мирно убрать все, как церковный служка уносит иконы и засохшие цветы после совершения религиозного таинства.

А потом однажды я узнал, что она вернулась в Париж насовсем. Понадобилось, сначала не говоря между собой, наконец уладить некоторые материальные проблемы. Общие друзья сыграли свою роль. Пришлось мне потрудиться, чтобы получить назад мои ключи, заставить ее избавить меня от ее вещей: она поступила, как всегда — исчезла, но оставила принадлежащие ей вещи, не по небрежности, а скорее, чтобы пометить свою территорию — на всякий случай — чтобы иметь возможность вернуться. Позднее — тогда я уже не страдал — я был готов признать за ней все смягчающие обстоятельства, думать о ней с умилением: я приписал подобное магическое поведение ее смятению. Каждый ее побег был бегством вперед, в ночь, которой нет конца. Единственный смысл, придаваемый ею своей жизни, единственная возможность хоть как-то эту жизнь упорядочить были связаны с вещами, которые она оставляла после себя и которые, подобно камешкам, помогающим Мальчику-с-пальчику найти дорогу домой, связывали ее с тремя-четырьмя людьми, которым она хоть сколько-нибудь доверяла: воспитательница, заботившаяся о ней в старших классах, что-то вроде импресарио, который ввел ее в мир порноспектаклей, ее мать и, во всяком случае в то время, я.

Но на этот раз все было по-другому: мы расстались навсегда. Она никак не хотела это признать. Хотя она ничего не сделала, чтобы восстановить отношения, она вела себя, из корыстных соображений, как будто мы на самом деле их не разорвали. Это было так похоже на нее — и время провести, и невинность соблюсти; иметь преимущества свободы без ее неудобств.