Черная маркиза (СИ)

Отец был прав в одном — познав женщину, он теперь не мог не думать о том, какое воистину райское блаженство дарит мужчине женское тело. Не мог забыть, что каждая женщина носит под одеждой рай, какой подарила Адаму праматерь Ева — точёную округлость бёдер, упругость грудей, манящий жар лона…

Просто не мог, и всё тут.

Так же, как не мог не замечать теперь тех откровенных взглядов, которые начали бросать на него девки и бабы. В их глазах он перестал быть мальчиком, а стал мужчиной. И ему, конечно же, льстили эти взгляды, без слов говорившие простое и ясное «хочу».

Но ему и в самом страшном сне не могло померещиться, что его захочет жена его брата Франсуа.

Инес.

* * *

Инес Бланшар, жена Франсуа, согревавшая ему постель, будущая мать его детей, иногда казалась глухонемой, столь редко она произносила хоть слово в присутствии свекра и деверя, лишь изредка вскидывая свои огромные тёмно-синие глаза, почти чёрные на бледном лице. Всё, что Дидье знал о ней — она безропотно выполняла всю работу по дому и в огороде, а также помогала его мачехе возиться с малышкой Мадлен: с удовольствием или без, этого нельзя было определить по её всегда бесстрастному узкому лицу.

Слово «удовольствие», впрочем, было последним, которое пришло бы в голову Дидье при взгляде на жену брата.

Как-то ранним утром он восседал на крыше старого сарая, взявшись её подлатать. Дом Франсуа и Инес пока что так и стоял недостроенным, и Дидье никак не решался спросить у брата, почему тот вдруг забросил строительство, не возведя даже четвёртой стены. Он чинил стропила сарая и распевал во всё горло какую-то залихватскую песенку, глядя, как ласточки выпархивают из-под стрехи. Эти маленькие дурочки, видать, решили, что он подбирается к их гнездовью.

— Эй, глупышки, вы чего испугались? — весело окликнул их Дидье, свешиваясь вниз, чтобы заглянуть под стреху. — Я не трону…

Он осекся, встретившись взглядом с бездонными немигающими глазами Инес Бланшар, и даже дышать перестал. Та стояла прямо под ним и смотрела на него — без единого слова, без улыбки. И от почему-то почувствовал себя так неловко под этим взглядом, будто был… голым.

Он машинально потянулся рукой к вороту своей распахнутой рубахи, но Инес, блеснув глазами, уже исчезла, как будто её и не было.

На другой день Дидье столкнулся с ней в полутёмных сенях дома и учтиво посторонился, пропуская её к выходу. Но застыл, когда её горячая ладонь вдруг властно чиркнула по его спине от лопаток до поясницы и ниже — словно кресалом о кремень, рассыпая снопы искр. Он обернулся и распахнул глаза, неверяще, потрясённо на неё уставившись. И вновь сам себе не поверил — она улыбалась.

Улыбалась!

Вызывающе, торжествующе, маняще.

Похотливо.

Облизнув враз пересохшие губы, он кинулся в дом, не оглядываясь.

И скорее угадал, чем услышал позади себя её тихий смешок.

По своей обычной привычке до конца открещиваться от всего плохого, Дидье сперва решил, что это всё ему примстилось… или что прикосновение в сенях было нечаянным — и при этом изо всех сил старался избегал Инес.

Но та буквально охотилась за ним, как кошка за мышонком — подстерегая то там, то сям, пытаясь вновь огладить его, ущипнуть, вцепиться ногтями в плечо или в шею, дёрнуть за волосы, пока он уворачивался, не смея прикоснуться к ней даже для того, чтобы оттолкнуть.

Как-то она явилась в коровник, где Дидье чистил стойло недавно отелившейся трёхлетки Ночки, и встала в дверях, загораживая выход. Он почувствовал её взгляд, ползущий скользким слизнем по его враз заледеневшей спине, медленно обернулся и машинально утёр ладонью взмокший лоб. И хрипло взмолился не своим голосом:

— Инес, Бога ради! Ты же моя сестра!

А та всё так же торжествующе улыбалась его смятению, будто играя с ним, пока со двора не донёсся резкий повелительный оклик мачехи:

— Инес! Где ты?

Она в последний раз просверлила Дидье взглядом и скрылась. А он тяжело оперся на вилы, едва переводя дыхание и чувствуя, как трясутся коленки, а низ живота при воспоминании об этом требовательном взгляде сводит предательской жаркой судорогой.

Его тело возжелало её, жену брата, вопреки голосу рассудка и сердца.

И ему невыносимо захотелось дать ей то, чего она добивалась. Повалив её тут же на солому и задрав ей юбку выше белых бёдер… либо вогнать ей в грудь острия вил, рукоятку которых он судорожно сжимал во вспотевшей ладони, и пригвоздить её к полу, как гадюку.

Боже милосердный, да что за дьяволовы наущения!

Дидье отшвырнул вилы, со звоном брякнувшиеся на пол, и выскочил из конюшни.

Так неожиданно жизнь Дидье в родном доме превратилась в сущий ад. Он никому не мог рассказать о том, что происходило между ним и золовкой — это было столь же унизительно для него, сколь опасно для Инес. Дидье понимал, что Франсуа запросто может свернуть жене шею своими руками молотобойца. За собственную шею Дидье не опасался, так как не совершил ничего дурного. Но он не мог допустить, чтобы женщина, слабая женщина пострадала из-за него. Хватало и того, что из-за него будто лишилась рассудка.

Выхода не было.