Черная месса

Теперь все болезненно изменилось, даже улицы. Всего два часа назад пересек Хуго приятно-безразличную волну красок, шумов и человеческих образов; теперь отправилась вся суетливая дневная жизнь под тяжестью своею будто на дно морское, враждебное каждому отдельному лицу, стирающее определенность очертаний. Фрейлейн Эрна присоединилась к людской толпе. На проезжую часть упала лошадь и лежала, тяжело дыша, на мостовой. Кучер выпряг ее из массивной грузовой повозки, свисавшие железные оглобли раскачивались с тихим скрипом. Теперь мужчина спокойно стоял, опираясь на кнут, переговаривался с зеваками, курил трубку и, казалось, считал дальнейшую судьбу животного зрелищем, достойным надлежащего беспристрастного рассмотрения. Прижавшаяся к земле морда лошади, жаждущей смерти, выражала глубоко благодарное безразличие. Большие добрые глаза чаяли избавления и смотрели, в согласии с Богом, в насыщенное парами летнее небо. Этот полный покоя страдальческий взгляд, так же, как вчера — судорожные предсмертные движения ползущей под облачком жужжащих мух жабы, принес Хуго весть из глубин жизни, весть, предназначенную единственно и только ему. Он не понимал ее, но его душа понимала, что призвана. На мгновение Хуго унесло далеко от Эрны, от участи Эрны, от фрау Тапперт, от Альберта, от этой улицы и упавшей лошади. Он стоял на пляже Сорренто (путешествие на Восток с родителями) и смотрел на дикое звериное стадо прибоя, что подпрыгивало к скалам и белыми лапами пыталось вцепиться в них, неустанно и тщетно.

Фрейлейн Эрна между тем отделилась от толпы зрителей и пошла дальше, не заботясь о Хуго. Прежде чем устремиться следом, он глянул еще раз на мостовую, чтобы проститься с бедной клячей. Кучер, который казался таким жестокосердным, опустился теперь на колени перед своим животным и любовно подложил мешок под удивительно длинную лошадиную голову.

На обратном пути бонна тоже не сказала мальчику ни слова. Когда же она обогнула последний угол и в поле зрения Хуго попал манящий отцовский дом, он решил — страх грыз сердце, но решение бесповоротно, — осуществить ту мысль, что пришла ему сегодня на ум. То была вполне естественная и весьма губительная мысль.

Когда на вторую половину дня фрейлейн Тапперт отпустили, погода для прогулки была скверная, и Хуго, который сам этого захотел, сидел наедине с мамой в ее маленьком салоне. Мальчик щурился, полузакрыв глаза, на множество ярких украшений этой комнаты. Мамин антиквариат, шкатулки, чашки, бокалы, миниатюры были, в противоположность папиной старине, атрибутами идиллического, уютного быта. На белом столике лежал только что разрезанный том издательства «Таухниц». Хуго прочел название: «The Sorrow of Satan by Mary Corelli»[37]. Между маминым лицом и его собственным стоял в вазе букет роз. Хуго хотелось спрятаться вместе с мамой в этих розах. Всё — этот салон, цветы, мама, он сам, — казалось ему сегодня гнетуще незнакомым, неуютным, не таким, как обычно. Он сидел за букетом, чтобы розы заполняли его поле зрения, и морщил лоб. Ему нельзя отвлекаться. Чтобы бороться за Эрну, ему придется, хотя бы отчасти, ее предать. Как это горько и тяжело! Он не мог придумать, с чего начать. Мама скоро поняла, что в ее ребенке происходит внутренняя борьба, она видела морщины раздумий на его лбу, который попеременно краснел и бледнел. Она испуганно встала, провела рукой под воротником рубашки Хуго, — нет ли жара, — и пощупала ему пульс. При этом она понимала, однако, что эта физическая заботливость — лишь проявление собственного чувства вины, и что мальчик ни в чем не нуждается. Упреки самой себе, даже некоторого рода раскаяние ворвались в ее душу — эти волнения были не новы для нее, но до сих пор она скрывала их от самой себя за правдоподобными отговорками. Ребенок стал для нее чужим. Она уже не узнавала это суровое юное лицо, которое, казалось, с волевым напряжением прислушивалось к неслышимому голосу. Хотя вчера еще она распорядилась подстричь Хуго волосы особенным образом. Красивую голову мальчика следовало привести в соответствие с новой формой колледжа. Какой отвратительной и внешней казалась ей теперь эта торопливая заботливость! И какие пустяки беспокоили ее, когда она отдала душу своего сына чужим людям! Ну, последствия она должна самой себе приписать. Хуго ей больше не принадлежал.

Внесли чайный столик.

Она спрашивала себя, — откуда эта внезапная неуверенность? Она не могла скрыть от себя самой, — как ни смешно, — что это смущение, смущение перед своим ребенком, который сидел напротив нее такой строгий, такой замкнутый! И не как мать, а как провинившаяся любовница, желающая помириться с мужчиной, начала она ухаживать за мальчиком, наливая ему чай и нарезая пирог.

Хуго, взяв уже чашку, поставил ее снова и неожиданно сказал:

— Мама, я должен тебя о чем-то спросить...

И, решившись наконец, после паузы, с колотящимся сердцем:

— Эти Тапперты, — ну, семья Эрны, — бедняки?

Мама слегка удивилась. Потом подумала: «Это детский вопрос», — и ответила: