Черная месса

У меня нет ни малейшей причины сомневаться в подлинности этой великолепной иконы. Однако позже меня уверяли, что существуют такие методы пропитывать деревянные доски смолой, что у самых подозрительных исследователей эти доски вызывают впечатление седой старины. Фальсификаторы, к примеру, обмазывали искусно проморенную доску толстым слоем воска и с некоторого расстояния выпускали по ней заряд дроби, что поразительно напоминало работу древесных червей. Я слышал об этом. Правда ли это — не знаю. Сообщали мне также о чудесах гениальных реставраторов, которые, устраняя последнюю неопределенность, точно подобранными мазками краски и плиточками из закопченных обломков воссоздавали какое-нибудь видение старого мастера. Однако при моих ничтожных познаниях в этой области подлог представляется мне совершенно невероятным. Можно ли подделать душу картины? Но личность Саверио прямо оглушила меня, точно раскат грома. Личность Саверио? Она ведь была клубком противоречий! Слишком крепкое рукопожатие, манеры бонвивана, ложь и признание во лжи, любовь к роскоши и койка со сторожевой вышки, актерская декламация и внезапное рыдание, когда он показывал мужской портрет. И при таком раздробленном существовании — эта цельность, которая постоянно меня увлекала, являлась ко мне во сне и теперь так непроизвольно выплеснулась с доски Чимабуэ! А как быть с тем изображением мужчины, которое я угадал в зеркальном стекле, с его нежно-трансцендентным цветом старых мастеров?

Сначала я подумал, что есть что-то оккультное в том, что я испытал. Затем в сознании мелькнуло объяснение: Саверио подделал икону. Однако минутой позже я решительно отверг эту мысль. Теперь я довольствуюсь скептическим обоснованием, которое вкратце повторяю: усталость и голод, влияние места, странное воздействие на меня Саверио, пристрастие к его судьбе, неисполнившееся желание увидеть его картины, — все это так врезалось в меня с доски Чимабуэ благодаря магии изобразительности, что мне пришлось отвернуться. Когда я взглянул снова, Барбьери уже закутал триптих.

Руки мои были холодны как лед. Невольно у меня вырвался вопрос:

— Откуда у вас эта картина?

Барбьери в ужасе зажал мне рот, застонал и потащил в скудно меблированный кабинет. Там он стал упрекать и себя, и меня, что из симпатии ко мне подверг себя большой опасности. Я должен оставаться только ученым, не вмешиваясь в дела, как шпионы и негодяи, из-за которых торговля произведениями искусства сопряжена с таким риском. Будь у него сын, он сделал бы его ученым. Он заставил меня сотню раз поклясться, что я никогда и никому не выдам великую тайну. Даже музейные бонзы всего света и известнейшие коллекционеры Митчинсон и Хавемайер знают только копию.

Мы сидели друг против друга.

У меня перед глазами покачивался серебряный женский торс, а Барбьери рассказывал.

В окрестностях С. на одном из холмов находится очень старое аббатство бенедиктинцев. В 1824 году произошло землетрясение или оползень, отчего разрушилась принадлежащая аббатству и стоявшая немного в стороне романская церковь. Руины до сих пор по неизвестной причине не разобраны. Монахи уклоняются от предмета вечного спора между светскими властями и духовенством. Ввиду опасности для жизни место разрушения обнесено длинным и высоким забором с острыми прутьями. Никому не разрешается заходить за ограду, только у аббата есть ключ.

Барбьери с искрящейся страстью описывал, как он, посетив С., подобно чуткому зверю кружил все время около запретных руин, без всякого разумного основания, доверяя своей интуиции, и как он, незаметно присоседившись к недоверчивому аббату-бенедиктинцу, познакомился с ним за бокалом вина. Он рассказал мне о ежедневных играх в горелки с хитрым монахом, как он, строя козни против монастыря, прочесал всю местность, пока наконец не держал в безжалостных руках «скользкого ельца» — бенедиктинца.

Дрожащим голосом описывал он, как пробирался среди руин церкви, и изображал свое полуобморочное состояние при виде зала, полного сокровищ, — ведь шедевры итальянского искусства, все мастера раннего Ренессанса оказались в этом разрушенном храме Божьем. Разрисованы были главные и боковые алтари, неф, хор, стены, кафедра, ризницы, даже склепы и подвалы.

Тут антиквар сделал паузу и быстрым беглым взглядом убедился в моей доверчивости. Он коснулся моего колена:

— Я рискую своей жизнью, профессор, и верю: вы меня не предадите. Вероятно, я как-нибудь свожу вас туда. Вы увидите нечто величественное. Однако нужно осторожно вести себя с этими монахами. Еще лет сто мы не будем готовы к инвентаризации. У меня тайный договор с Ватиканом. Будет очень печально, если долларьери что-нибудь узнают. Следующий год — anno santo[62]. Священники будут продавать, так как Церковь нуждается в деньгах. Вы понимаете? Долларьери только понюхают сокровища, а уж продавать на публичных торгах буду я. У Церкви власть «вязать и разрешать». Почему бы ей не заключить договор со мной? Заботы, профессор, заботы...

Он вернулся к теме аббатства