Черная немочь

Юноша умолкнул. В нем боролись страсти. Он смотрел на образ, на мать, на отца, дрожал и наконец стремительно бросился к ним в объятия, осыпал их горячими поцелуями, прижимал к своему сердцу и обливался горячими слезами.

— Простите, простите меня, мои добрые родители, — повторял он, рыдая на их груди, и выбежал из комнаты в свою светелку.

Старики не понимали такой внезапной перемены и в изумлении смотрели друг на друга.

— Что с ним сделалось, с моим другом сердечным? — сказала наконец растроганная мать.

— Верно, он опомнился, — сказал старик, вышед из недоумения, — ведь он не глуп, хоть поп и хотел учить его наукам. Ну, слава богу, я рад, что все хорошо окончилось. Волею, вестимо, дело все лучше, чем неволею, — и старики занялись разговорами о предстоящей свадьбе. Марья Петровна начала высчитывать, сколько подарков должно припасти для невестина поезда и вообще какие распоряжения должно сделать к свадебным пирам, с кем посоветоваться о поварах, кондитерах, музыкантах, какие покои должно отвести молодым, где поставить брачную кровать. У старика не выходили из головы миллионы, и он беспрестанно твердил, что должно торопиться и что только такою скорою мерою можно положить конец черной немочи сына.

Таким образом прошло утро и наступило время обеденное. Семен Авдеевич выпил уж рюмку травнику и закусил, девки давно уже собрали на стол, — наконец Марья Петровна повестила, что щи поставлены.

— Теперь за обедом мы помиримся с нашим Гаврилою, — сказал старик, — кликните его.

Но откликнется ли он?

На двор въехала телега в сопровождении квартального, лекаря, будочника и какого-то купца. На этой телеге привезен был мокрый, бледный труп Гаврилы.

Приехавший купец, старый знакомец, вошел поспешно в комнату, где веселые старики собирались обедать.

— Молитесь богу, Семен Авдеевич и Марья Петровна, и скрепите ваше родительское сердце. Сын ваш бросился с Каменного моста и утонул.

— Ах!

Мать упала в обморок. Отец остолбенел. Купец продолжал:

— Я проезжал мимо, увидел сумятицу и спросил: что такое? Мне отвечали, что какой-то молодой человек посередине моста, улучив время, когда народ был только с краев, перекрестился на Кремль, поклонился на все стороны и бросился в реку, в то место, где вода подле свай бьет сильнее. Я полюбопытствовал и остановился. При мне бросились рыбаки в лодке, долго искали и вытащили тело. Тотчас узнал я по лицу Гаврилу Семеновича и выкинул сто рублей для рабочих, чтоб усерднее и скорее стали откачивать; по уже было поздно, и он скончался. Полиция хотела было взять тело на съезжую[28], но я упросил знакомого частного[29], чтоб такого позора вам не делали и позволили отвезти тело домой. Вот оно, смотрите — на дворе.

Мать лежала без чувств. Старик слушал речь и не слыхал ее и страшно поводил глазами. Смертная бледность покрывала лицо его.

Перепуганные домашние бросились к священнику. Сей прибежал немедленно, с воплями бросился на труп молодого своего друга, над которым выли несчастные родители, и осыпал поцелуями.

— Примите с покорностию наказание, — сказал он наконец преступникам, собравшись с духом. — Вы заслужили его — но милости его несть числа. Молитесь и не отчаивайтесь. Сыну вашему там лучше. Ах, несчастный, — прибавил он про себя, вспомнив, какой конец положил себе нетерпеливый юноша, — ты лишился и этого.

Священник велел себя повести в его комнату. Там на столе нашел он письмо к себе следующего содержания — последний глас страдальца, которому судьба назначала быть вторым Гердером или Ломоносовым:

«К тебе, святый отец, дерзаю я обратиться с последним словом своим на земле. Не отвергни его. Моего терпения не стало больше. Меня хотят убить тысячью смертями. Я выбираю одну. О! может быть, она тяжелее тысячи, может быть, на небе я буду еще злополучнее, чем на земле. Что делать! Чувствую, чего достоин я. Молись обо мне. Много может молитва праведного. Ты один на земле был добр для меня. Не оставь и в могиле.

Еще одна просьба, сердечная просьба. Утешай моих родителей. Несчастный! Сколько горя я делаю им! каким позором покрываю седые их головы! Они не виноваты. Как им было понимать меня!

Исповедуюсь пред тобою в последнем грехе, которого не хочу унесть с собою в могилу: смерть мила мне еще как опыт. Молись, молись обо мне. Целую, недостойный, руку твою».