Чёрная обезьяна

Лица их были обычны, не уродливы и не красивы: один русый, один темный, один разномастный – с седым клоком в рыжеватых волосах. Четвертый – то ли бритый, то ли переболевший какой-то ранней болезнью, лишившей его волосяного покрова, сидел повернувшись к нам спиной и, кажется, смотрел на единственную в помещении девочку, рисовавшую очень толстым коричневым фломастером на белом листе непонятный узор.

Фломастер она мягко сжимала в кулаке.

Максим молчал.

– Кукушата, выронившие из гнезда чужую кладку? – поинтересовался я.

В коридорной стене напротив многокомнатного стеклянного бокса обнаружились откидные стулья: Максим раскрыл один для себя, затем предложил присесть мне.

– Вы не боитесь, что они подерутся, поранят друг друга? – спросил я.

– Они раньше жили в разных боксах. Спустя какое-то время мы попробовали селить их парами… Потом поселили всех вместе. Они никогда не ругаются и не ссорятся. Тем более что некоторые из них глухонемые, а те, что в голосе, – разговаривают какой-то странной речью, будто птичьей, только некоторые слова похожи на человеческие. В общем, им не так просто поругаться, – вдруг улыбнулся Максим. – К тому же все они знакомы, и даже, возможно, родственники: сейчас всё это выясняется.

– Сколько им лет?

– Где-то от шести до девяти… вот этот темненький самый младший.

Тот, о ком говорили, включил панель телевизора, подвешенного к потолку, и уселся напротив, напряженно разглядывая выпуск новостей. Иногда он потряхивал головой, словно видел что-то глубоко неприятное. В течение минуты остальные недоростки собрались у экрана.

Все сидели спокойно, разве что пацан с рыжиной постоянно чесал челку.

Мы помолчали еще немного.

Похоже, Максиму было здесь любопытно находиться – в большей, чем мне, степени.

– Выглядят вполне невинно, – сказал я, уже скучая.

– Вот-вот, – согласился Максим. – А наши специалисты уверяют, что… они более опасны, чем все те, кого мы видели до сих пор. – Максим не вкладывал в свои слова никакого чувства.

Парень с рыжиной вдруг обернулся и поискал кого-то глазами, дважды наискось скользнув по моему лицу.

Я запустил ладонь под мышку и вытер внезапный пот. Незаметно принюхался к извлеченной руке. Пахло моей жизнью, было жарко.

– У меня нет ответов на ваши вопросы, – сказал Максим в кабине лифта, – но я вас отведу к одному человеку, который здесь работает. Может быть, он…

Мы поднимались, но совсем недолго. Я успел поинтересоваться, где они нашли этих недоростков, – Максим не знал. Спросил, подозревают ли их в совершении какого-либо насилия, – он снова оказался не в курсе.

Створки лифта раскрылись медленно и нешироко; казалось, что мы, наподобие улиток, покидаем раковину.

– На этом этаже лаборатория, – сказал Максим, – но вам, пожалуй, туда не надо. Подождите здесь. Сейчас попробую привести… специалиста. Платон Анатольевич зовут нашего профессора.

Паркет, диван, рядом кресло, лампа, розовые обои, стеклянный столик. Я приложил к стеклу ладонь и с минуту смотрел, как подтаивают линии моей жизни и моей судьбы.

Дверь открылась, словно ее выдул резкий сквозняк. Профессор в белом халате стремительно вышел первым, Максиму пришлось поймать дверь, чтобы она не захлопнулась ему в лицо.

Профессор так резко сел в кресло, будто его толкнули в грудь.

Это был очень красивый, хотя и далеко не молодой мужчина с красивыми, зачесанными назад волосами, с красивыми аристократическими скулами, красивым прямым носом. Я невольно подумал: какая, интересно, у него дочь, если она есть? Только взгляд у профессора был такой, словно его глаза болеют гриппом.

– Чем обязан, – спросил он без вопросительной интонации, глядя в зеленые складки шторы на окне.

– Я видел детей, – сказал я, помолчав секунду.

Специалист закрыл и спустя три секунды открыл глаза.

– Почему их держат здесь? – спросил я, подумав.

– Вы знаете, что в Древнем Китае некоторые императоры поручали пытки детям? – спросил профессор, быстро повернувшись ко мне; но, не увидев ничего любопытного, снова отвернулся. – Поручали детям, которые, как полагали, не ведают категорий добра и зла. Более того, в силу, так сказать, ангельской своей природы просто не понимают, что такое жестокость. Говорят, не было издевательств изощреннее, чем те, что совершали дети. Знаете об этом, нет?

– Не слышал.

– И не важно, что не слышали. Тут совсем другой случай… Знаете, что такое гомицидомания?

– Цц… Тоже нет.

– Психическое заболевание, характеризующееся навязчивым влечением к убийству и к насилию.

Я поднял понимающие глаза; вранье, конечно, никакие они не понимающие. Профессор тоже это знал и даже не обратил на мою мимику внимания.

– Гомицидомания, да… Они ею не больны, то есть совершенно. Ни одного признака…

Он посмотрел на меня, опять удивляясь, зачем он это рассказывает невесть кому, и, вроде как махнув рукой, но на самом деле не пошевелив и мизинцем, произнес в никуда:

– Они совершенно здоровы.

Я ждал продолжения, но какое-то время продолжения не было.