Чёрная обезьяна

Зигзаг, совершенный синей рубашкой, изменил движенье воздушных течений на площадке, и девочка в желтом платьице почувствовала это щекой. Она не головой, а всем телом, перетоптывая ножками, развернулась к нам и тоже сорвалась с места, но уже молча.

Не добежав двух шагов, резко стала и, внимательно осмотрев меня, спросила:

– Ты домой нас заберешь?

Синяя рубашка тоже отстранилась, образовалась задранная вверх голова, и раздался повторный вопрос, но уже пацанячий:

– Домой пойдем сейчас?

– Домой? А? Домой? Нет! – ответил кто-то другой вместо меня, и кадык почему-то сразу встал на место.

– Почему нет? – спросила синяя рубашка, и брови на розовом лобике выстроились в странные линии.

– Почему нет? – спросило желтое платьице одними губами.

– Рано еще. Мама заберет, – произнеслось само собою, легко-легко.

«Куда ж я их заберу, – подумал почти радостно. – У меня и дома нет!»

В голове хорошо и бесстыже звенело, а зрение стало прозрачным и точным, оттого всё виделось в малых подробностях: крашенный в синее металлический забор, кустарник, кто-то нерадивый выбросил пустую пачку из-под сигарет туда – в детском-то саду, как нехорошо.

– Я ваш конструктор собрал, – вдруг совралось вслух.

– Которое ты сломал? – спросил у меня тот, что в синей.

– Которую ты сломал? – спросила та, что в желтом.

– Собрал, и, кажется, получилось, – соврал дальше, вроде как и не слыша вопросов.

Ноги сами собою понемногу пошли назад. Пятясь, я поднял ладони: и прощаясь, и одновременно как бы принося извинения.

В глаза этим двум не заглядывал: смотрел куда-то по-над головами.

Взмахнув руками еще раз, почти уже побежал к выходу, но успел, успел заметить, что у того, что в синеньком, разом мокрым наполнило глаза.

Зажмурившись, развернулся к ним. Почти не глядя, на ощупь, едва не наступив на постороннего ребенка, шагнул, шагнул, еще раз шагнул и настиг своего – уже направившегося к воспитательнице назад.

Встав на колено, зашептал ему в ухо:

– Когда больно – плачь. И никогда не плачь, когда обидно. Это разные вещи.

А ее мне нечему было научить.

Чтобы извлечь все детали конструктора, снял джинсы и вывернул карманы. Сгребал ладонью детальки в одно место, пытаясь ничего не потерять. Получились симпатичные разноцветные руины.

За спиной открылась дверь, в затылок толкнуло мягким воздухом.

Алькин взгляд скользил по-над макушкой так ощутимо, что хотелось прикрыть, а потом погладить голову ладонью.

Сидел, не оборачиваясь, трогая пальцам то одну детальку, то другую.

Аля последнее время постоянно пребывала в брезгливом раздражении, словно у меня осталась рыбья чешуя на лице: и смотреть противно, и стряхнуть гадко.

Она закрыла дверь, в затылок опять толкнуло воздухом, уже сильней. Если открывалась дверь со скоростью, скажем, десять кэмэ в час, то закрывалась втрое быстрее.

Аля прошла на кухню. По шагам было слышно, что передвижение ее напрочь лишено смысла. Она тронула там ложку, половник, чашку. Быстро вернулась в свою комнату, оттуда я уже ничего не слышал, правда, недолго, потому что спустя минуту Аля уже была в ванной, открыла там кран, но, судя по ровному течению воды, просто стояла напротив зеркала, глядя на себя или, скорее, сквозь себя.

Выключила воду.

Воздух толкнулся в затылок со скоростью пять, ну, семь кэмэ в час.

– Новое увлечение? – спросила громко, изо всех сил стараясь добавить в голос доброжелательства, иронии, быть может, даже ласки, но с последним вообще получилось никак.

Я смолчал, вяло пошевеливая синие и желтые косточки и ребрышки, из которых ничего не мог построить.

Не дождавшись ответа, Аля, уверен, сыграла лицом – я знал эту гримасу, словесное оформление ее означало бы «…ну, сука! ну, смотри…» – и уже не сдерживая себя, предложила:

– А у меня еще мыльные пузыри остались. Хочешь мыльных пузырей? Разноцветные!

Она толкнула вперед дверь, которую держала за ручку. Дверь ударилась о стену и поспешила Альке навстречу, я успел загадать, чтоб ей ударило в губы или лучше в нос, она сидела бы тогда с красным лицом и выдувала б свои пузыри носом. А я б, ликуя, подсуетился с мокрым полотенцем. Но дверь была поймана на разгоне.

Я поднялся и, не глядя на Алю, уселся за крутящийся стул у компа. Вдавил мягкую, как глаз, кнопку включения. Аппарат загудел, экран моргнул и поприветствовал пользователя.

На экране у нее, конечно же, были цветы. Прямо в лицо вся эта охапка вываливается каждый раз.

Поскорее вызвал Интернет.

– Ты со мной не разговариваешь, может быть?

Какое уместное «может быть». Может быть, не разговариваю. Вероятно. Имеет смысл предположить. Сделать допущение.

– Я дождусь ответа?

Погода меняется к лучшему, сообщили мне. Завтра +38, послезавтра +34, в конце недели +27, хотя кто знает, кто знает. Солнышко нарисовано, и рядом с ним тучка, из тучки капли. Что бы это значило.

– Ты не считаешь, что нам нужно поговорить? – спросили меня.

Идеальный способ выяснить степень пошлости твоей женщины – увидеть ее в крайнем раздражении. И еще – послушать, как она говорит о плотских утехах. Впрочем, с этим Аля справлялась хорошо.

…Так, о чем я?.. Что-то нужно было сделать…