Чёрная обезьяна

Внутри пульсировало странное ощущение, что я кого-то должен найти и разгадать.

Шел сначала за одним стариком, стараясь попасть след в след, он остановился, догадавшись, что за ним идут, отпрянул в сторону. Я поспешил мимо, не поднимая глаз.

Потом шел за цоканьем каблуков, даже не смотря, кто это цокает, краем глаза замечал только, что она в чулках. Когда цоканье останавливалось, я останавливался тоже и стоял, закрыв глаза. Цоканье продолжалось – я снова спешил за ним. Потом раздался звук остановившийся машины, человеческие голоса, смех. Я подождал, но цоканье больше не возобновилось.

Выбрал подростка, в руке у подростка был прутик, он сёк им воздух. Я шел по другой стороне тротуара, чтоб не напугать, потом держался поодаль, когда подросток свернул во двор. Потом он надолго остановился возле какого-то подъезда, и я неосмысленно подошел ближе.

Подросток, торопясь, нажимал кнопки домофона. Когда открывалась дверь, я уже стоял у него за спиной, молча.

Он, оглянувшись несколько раз, вбежал в подъезд и, не дождавшись лифта, заторопился наверх, перепрыгивая через две или три ступени.

Я пошел за ним и столкнулся с профессором.

– Платон Анатольевич, – удивился я.

Некоторое время он смотрел на меня, сощурившись, иногда чуть приоткрывая один, больной ангиной, глаз, то закрывая второй, пораженный гриппом.

– Вы что здесь делаете? – прервал я молчание.

Он очень сочно хмыкнул – будто всхрапнул.

– В данный момент я курю, – ответил он. – А вообще я здесь живу. И вы у меня, кажется, бывали. Вас опять девочка впустила, как в прошлый раз?

– Нет, сегодня мальчик, – ответил я очень искренне.

– Отлично, – порадовался Платон Анатольевич. – Но так как мы с вами уже всё, что могли, обсудили, мне к тому же очень некогда, так что, думаю… Ничего не думаю, просто: всего доброго! Идите! – скривившись, он рывком открыл дверь в свою квартиру и громко захлопнул ее.

Я сел на ступени.

– Почему его нельзя поместить в нормальную клинику? – раздался из квартиры профессора женский голос, высокий и неприятный. Я его уже слышал однажды. Таким голосом иногда говорят злые вахтеры или обиженные на весь мир кондукторы в автобусах.

«Что делает кондуктор в доме профессора?» – подумал я.

– Он идиот, ему всё равно, – ответил профессор совсем близко и как будто то ли присаживаясь, то ли вставая.

«Ботинки надевает», – догадался я.

– Это ты идиот и тебе всё равно! – закричала женщина. – Всю жизнь ковыряешься в человеческом мозгу и не можешь вылечить единственного сына…

– Я и тебя… тебя тоже не могу… – негромко произнес профессор, судя по голосу окончательно вставая, расправляя плечи и отаптываясь на месте; однако его никто не слушал, и, пока он хлопал по карманам в поисках ключей (они мягко звякнули в ответ), одновременно открывая дверь, женщина всё еще кричала.

– Сука, – выходя сказал профессор, словно бы сам себе.

Мы встретились с ним глазами. Я был уверен, что он сейчас толкнет меня, привставшего со ступеней, или, не знаю, плюнет куда-нибудь в мою сторону, но он пояснил специально для меня еще раз:

– Сука. Хабалка.

И пошел вниз по ступеням.

Подождав, пока он спустится на один пролет, я тихо, почти на цыпочках пошел следом.

Наверху открылась дверь, и женский голос прокричал вослед:

– Забери его оттуда, я говорю! Иначе я самого тебя уложу туда!

Судя по шагам, профессор остановился. Я ожидал, что он выкрикнет какое-нибудь обидное слово, но он смолчал и медленно пошел дальше.

Я нагнал его на стоянке такси.

– …Вы тут? – спросил он, забираясь в машину. – Ну, поедемте, составите мне компанию…

Он сел на заднее сиденье, как подобает людям, имеющим водителя или часто бывающим за границей, где пассажиры всегда позади.

Я забрался вперед.

Машина тронулась.

Мы молчали несколько минут.

– Вы, собственно, кто, я всё никак не запомню? – спросил, наконец, Платон Анатольевич.

Я посмотрел на водителя, может быть, интересуются у него, но водитель рулил себе.

Пожевав губами и поиграв скулами в поисках разумного ответа, я так ничего и не придумал, но профессор тем временем добавил к своему вопросу:

– Хотя без разницы, без разницы… В таких случаях мне по роли положено сказать: без разницы.

Вновь воцарилось молчание, и даже водитель не пытался оценить вслух длину пробок или состояние погод.

Мысленно я перебирал всё то, о чем давно хотел спросить профессора.

«Давайте скажем прямо? – пышно начинал я. – Разве было бы плохо, если бы нас всех извели?»

«Нет, не то», – одергивал сам себя.

«…И к этому всё идет, разве нет?» – продолжал, не слушаясь, начатую мысль и потом надолго выключался, не умея сложить и осмыслить и двух слов кряду.

Мы въехали в тот район, где я вырос. Немного покружили по новостройкам, которых я никогда не видел, а вернее сказать, которые видел множество раз во всех иных углах этого города, где еще что-то строится. Потом мы вдруг свернули на улочку с побитым асфальтом, и я ее окончательно признал. Машина въехала во дворик, где в тенистом и кустистом закутке был заметен старообразный флигелек – грязные окна в решетках. В общем, та самая психушка, где я пытался лечиться.