Черная пасха

— В конце концов, я могу заплатить драгоценностью, которую не купить ни за какие деньги. В отличие от Макбета, я знаю, что нельзя «пропустить жизнь мимо». Но даже если дойдет до этого, доктор Гесс, — а, возможно, так и будет — я возьму свое знание с собой, и такой цены мне будет достаточно. Иными словами, как вы и подозревали, я фанатик.

Неожиданно для самого себя Гесс пробормотал:

— Да. Да, конечно… я тоже.

9

Отец Доменико лежал без сна в кровати и смотрел на розовый потолок. Сегодня была та ночь, ради которой он сюда прибыл: Уэр провел три дня поста, очищения и молитвы — очевидно, представлявших собой богохульную пародию на известные образы Церкви, если не по содержанию, то, по крайней мере, по намерению, — и объявил, что готов действовать. По-видимому, он решил позволить Бэйнсу и двум его отвратительным подручным наблюдать за колдовством. Собирался ли он пригласить на церемонию и отца Доменико? Напрасный труд, конечно, но и большое облегчение для Уэра. На его месте отец Доменико, пожалуй, поступил бы именно так.

Но даже здесь, вдали от места действия, воспользовавшись всеми известными ему способами защиты, отец Доменико ощущал гнетущее молчание, напоминавшее затишье перед бурей. Такое чувство всегда предшествовало общению с одной из Небесных Сил, но никогда оно не казалось столь зловещим и не сопровождалось предчувствием беды. Только достаточно ли заметной была разница — ощутил бы он ее, если бы не знал о готовящемся злодеянии? Нет, такие проблемы лучше оставить епископу Беркли и логикам-позитивистам. Отец Доменико знал, что готовится страшное сверхъестественное убийство, и не мог ничего поделать, только дрожал в своей постели.

Где-то в другом конце палаццо послышался тихий серебряный звон часов. Десять часов вечера. Четвертый час Сатурна в день Сатурна, час наиболее благоприятный — как писал даже безобидный, жалкий Петер де Абано — для проявления ненависти, вражды и раздора. А отцу Доменико Соглашение запрещало даже молиться о предотвращении злодеяния.

Часы — старинный прибор с двумя стрелками, стоявший за дверью, — пробили один раз и умолкли; и Уэр раздвинул парчовые шторы.

До сих пор Бэйнс чувствовал себя глупо в белом льняном одеянии, которое ему пришлось надеть по настоянию Уэра, но он оживился, увидев Джека Гинзберга и доктора Гесса в таких же балахонах. Что касается Уэра, в своей белой одежде Левита с красной шелковой вышивкой на груди, белой обуви и бумажной короне с единственной буквой Е, он казался забавным или ужасным, в зависимости от того, как рассматривать происходящее. Его пояс шириной в три дюйма был сделан из какой-то мохнатой шкуры и окраской напоминал льва. За поясом торчал завернутый в красное предмет, похожий на скипетр — Бейнс предположил, что это жезл силы, о котором он узнал от Гесса.

— А теперь вы должны облачиться, — почти прошептал Уэр. — Доктор Бэйнс, на письменном столе найдете три одеяния. Возьмите сначала одно, потом другое и затем третье. Передайте два доктору Гессу и мистеру Гинзбергу. Оставшееся наденьте сами.

Бэйнс взялся за кучу платья, в его руках оказался стихарь.

— Возьмитесь за полы ваших одежд и поднимите их над головой. При слове «аминь» опустите их. Итак: Антон, Аматер, Эмитес, Теодониэл, Понкор, Пагор, Анитор, силою этих святых ангелических имен я облачаюсь, о Царь Царей, в Одежду Силы, дабы я мог совершать, вплоть до пределов их власти, все дела, которые я хочу совершить с помощью Тебя, Идеоданиах, Памор, Плайор, Царь Царей, чьи царство и власть пребудут во веки веков. Аминь.

Одежды с шелестом опустились, и Уэр открыл дверь.

Комната едва освещалась желтоватым светом свечей и, на первый взгляд, ничем не напоминала ту, которую Гесс описывал Бэйнсу. Однако, когда глаза привыкли к темноте, Бэйнс постепенно увидел знакомые очертания предметов. Углы комнаты скрывались в темноте, и обстановка незначительно изменилась: только кафедра и подсвечники — теперь их стало четыре вместо двух — были отодвинуты от стен.

Но колеблющиеся тени и слабый тошнотворный запах совсем не соответствовали тому представлению о комнате, которое составил Бэйнс по рассказу Гесса. Центральное место занимал не какой-то предмет обстановки, а рисунок, начерченный на полу чем-то вроде извести для побелки: две большие концентрические окружности, а между ними бесчисленное множество слов, написанных, насколько Бэйнс мог судить, еврейскими, греческими, этрусскими или даже вовсе не человеческими буквами. Кое-что было написано и по-латыни — очевидно, какие-то имена, незнакомые Бэйнсу; а за пределами внешней черты были выписаны астрологические знаки в зодиакальном порядке, только Сатурн оказался на севере.