Черная радуга

– Меня кум научил. Есть такая болотная травка: пожуешь корешок – и напрочь отшибает. Мы с кумом хлебнули по полному стакану, а потом он дал корешок пожевать – иди, дело проверенное. Пошел я. Посмотрели мои ушибы, покачали головами. Но врач задумывается. «Вы, кажется, пьяны!» – «Да что вы! – мекаю. – Это у меня от боли в глазах мутится». Он носом водит, а ничего не слышно. «Д-да, ушибы серьезные…» – пробормотал в больничный выписал. Три дня гулял. Иду продлять, а дорога пляшет и как раз мимо кума. Зашел, хлопнул стаканчик, пожевал корешок. Врач снова засомневался: «Кажется, вы опять пьяны!» Санитарка подставила стакан, надышал я в него, понюхали: нет, запаха никакого. Продлили. Тут бы мне и съежиться, притормозить, а я обнаглел. В третий раз мимо кума пошел, тут врач не выдержал: «Все-таки вы пьяны! Глаза мутные!» «А жизнь у меня какая? – убеждаю. – С чего им светлеть?» Нюхал-нюхал он стакан, потом распорядился анализ крови взять. Тут я и струхнул, к дверям рванулся, а за дверями дед на костылях стоял, сшиб я его, и покатились оба. Оттуда меня и отправили… больничный перекрестили.

– А дед?

– Дед выжил, что ему сделается? Из-за него, гада, меня повязали. А чего на костылях в поликлинику поперся? Сидел бы на печи, врача дожидался…

– Крысы мы, – вдруг сказал молчавший до сих пор алкаш Сивуха. Он говорил о себе: «Ну как с такой фамилией и не алкаш?» Когда его привезли и в нарко еще не привыкли к его звучной фамилии, алкаши все так и вздрагивали радостно, если санитарки выкликали его на укол. – Загнали нас глубоко в подполье, не дают охнуть. Дед мой пил, и прадед пил, а такого не припомнят. Травят, уничтожают без жалости… Но мы, крысы, живучи, нас никакой яд, никакая отрава не берет. И не возьмет… выживем…

Повествовали о тех, кто бросил пить.

– Мой сосед мастером на авторемзаводе работал, Ульев его фамилия. Пил до того, что средь бела дня у него колеса по двору сами бегали. Пропил все с себя. Рабочие пожалели, мастер не зверь, плохие разве пьют? Собрали денег на лечение – езжай. Он и эти деньги просадил. А потом за голову схватился. Видать, так на него подействовало, что бросил. Вот уже двадцать лет в рот не берет. Жалуется: друзей растерял, только на работе и живет.

– Шурин Кононюк инспектором работал. Утром едет в село на мотоцикле инспектировать, а обратно после обеда волокут на телеге и мотоцикл и его, оба выключены. Билась-билась жена, повезла на лечение. При себе держит, ни на шаг не отпускает, даже до туалета провожала. А он заскочит в туалет, отлепит от ноги мерзавчик – заранее пластырем три-четыре штуки к ноге под штаниной прилеплял – и дербалызнет. Она дивится: что такое, еще до места не доехали, а он готов. Так с полдороги и возвращались. Потом сам бросил: подкатило. Теперь ни поговорить с ним, ни выпить.

– Дядька мой тоже зарок дал, двадцать два года не пьет. Но иногда накатывает, злой становится, вот-вот все порушит. Он уже эти моменты знает, говорит: поставили бы передо мной сейчас ведро сивухи, не отрываясь осушил бы, как конь. Берет тогда полотенце, намочит в водке, разденется и весь водкой-то и обтрется. И как рукой снимает!

– Видать, через кожу свою толику все-таки получает, – поучительно басил кто-то.

– Шофер наш Синяков, здоровый бугай, зараз по две «бомбы» высасывал, и хоть бы в одном глазу. А потом как вдарило – руки-ноги отнялись, паралич. Лежит и только «ма-ма-ма»… Через неделю отпустило, а ноги по-прежнему не работают. Повезли на консилиум. Ну, там песня известная: от сивухи все и от табака. Еще через неделю и ноги возвратило, стал двигаться помаленьку. С перепугу и пить, и курить бросил. Вот уже семь лет… снова баранку крутит. Говорит: водка долго снилась, года два при виде ее слюной исходил. Но теперь ничего, копошится. Улыбаться, правда, перестал – никогда не видел, чтобы улыбался…

– Пугнуло его и, наверное, всерьез.

– Да, нашего брата надо пугнуть, тогда образумится. Долго не затихали ночные разговоры. А потом короткое за бытье и – «Подъем!» Режим был организован как-то глупо: поднимали в шесть утра, а завтрак приносили аж в полдевятого. Туалет, умывание, заправка коек, уборка палат – от силы час. Потом медсестра выдавала утренние порционы химии – еще минут пятнадцать. Ну а остальное время шатались по коридору, курили в подъезде, мрачно молчали. Кое-кто не выдерживал, доставал из холодильников свои запасы в мешочках, подкреплялся в столовой перед завтраком. А таким, как Матвей, которых чуть не голышом доставили сюда, что делать? У него даже бритвы и мыла не было. Утром, когда уже появилось желание привести себя в порядок, прошла водобоязнь (один из этапов возвращения к жизни), он допросил алкаша поинтеллигентнее:

– Друг, одолжи бритву.

Тот замычал, доставая коробку:

– Вообще-то я свою бритву никому не даю, это негигиенично. В первый и последний раз.

Матвей швырнул коробку ему на койку.

– А валяться в лужах, в собственной блевотине, пить в подворотнях из одного горла или стакана – это, считаешь, гигиенично?

Вокруг одобрительно загоготали. Интеллигент побагровел:

– Я не валялся в лужах!