Черная ряса

— Я знала и его, и его мать, я расскажу вам в другой раз, каким образом познакомилась с ними. Я имела предчувствие, что через мальчика меня постигнет какое-нибудь несчастье. Случайно дотронувшись до него, я содрогнулась, точно от прикосновения к змее. Вы подумаете, что я суеверна, но после того, что я слышала от вас, я вижу, что он действительно был косвенной причиной несчастья, обрушившегося на меня. Каким образом ему удалось украсть бумаги? Спросили вы об этом у бельгавенского пастора?

— Я ничего у него не спрашивал. Но он счел своей обязанностью рассказать мне все, что ему было известно о пропаже бумаг.

Она подвинула свой стул ближе ко мне.

— Расскажите мне все! — попросила она.

Я не совсем охотно исполнил ее просьбу.

— Разве в рассказе есть что-нибудь такое, что мне не следовало бы слышать?

Это принудило меня говорить прямо.

— Повторяя рассказ пастора, мне придется говорить о жене, — сказал я.

Она взяла мою руку.

— Вы пожалели и простили ее, — ответила она. — Говорите же о ней и ради Бога не думайте, что мое сердце жестче вашего.

Я поцеловал руку, которую она подала мне, — это ведь мог сделать и «брат».

— Началось с того, что мальчик из благодарности привязался к моей жене. В тот день, когда она диктовала свою исповедь пастору, он ни за что не хотел отойти от ее постели. Так как он совсем не знал по-английски, то, казалось, не было необходимости препятствовать ему. Когда пастор начал писать, мальчик стал вдруг задавать разные вопросы и надоедал ими пастору. Чтобы угомонить его, моя жена сказала, что диктует свое завещание. Из того, что ему приходилось слышать прежде, он вывел заключение: с завещанием всегда связаны денежные дары, поэтому он удовлетворился объяснением и замолчал.

— Пастор понял это? — спросила Стелла.

— Да. Подобно многим англичанам его положения, он, хотя и не говорил по-французски, но мог читать на этом языке и понимал его в разговоре. После смерти моей жены пастор поместил мальчика на несколько дней под надзор своей экономки. Эта женщина провела в молодости несколько лет на Мартинике и поэтому была в состоянии разговаривать с мальчиком на его родном языке. Когда он исчез, только она одна была в состоянии пролить слабый свет на похищение бумаг. В первый день, когда он поселился в доме пастора, экономка застала его у замочной скважины двери в кабинет. Он, вероятно, видел, куда положили исповедь, и цвет старинной синей бумаги, на которой она была написана, дал ему возможность узнать ее. На следующее утро в отсутствие пастора он принес рукопись экономке и просил перевести ее на французский язык, чтобы он мог знать, сколько денег ему отказано «в завещании».

Она сделала ему строгий выговор, велела положить бумаги обратно в ящик, откуда он их взял, и пригрозила рассказать пастору, если он еще раз вздумает взять их.

Он обещался не делать этого, и добродушная женщина поверила ему. Вечером бумаги были запечатаны и спрятаны под ключ, утром же оказалось, что замок сломан, бумаги и мальчик исчезли.

— Как вы думаете, показывал он еще кому-нибудь исповедь? — спросила Стелла. — Я случайно узнала, что он скрывал ее от матери.

— После выговора экономки, — продолжал я, — он едва ли стал бы показывать бумаги кому-нибудь. Очень вероятно, что он собирался выучиться английскому языку, чтобы самому прочесть их.

На этом разговор прекратился. Мы помолчали минуту. Она задумалась, а я смотрел на нее. Вдруг она подняла голову, и ее серьезные глаза остановились на мне.

— Это очень странно! — сказала она.

— Что странно?

— Я думала о Лорингах. Они мне также советовали не доверяться вам и молчать о случившемся в Брюсселе. И они отчасти виноваты в том, что мой муж бросил меня. Он в первый раз встретился с отцом Бенвелем у них в доме.

Она снова склонила голову и последующие затем слова произнесла шепотом:

— Я еще молода! Боже мой, что ждет меня в будущем!

Этот мрачный взгляд опечалил меня. Я напомнил, что у нее есть близкие и преданные друзья.

— Никого у меня нет, кроме вас, — ответила она.

— Вы не виделись с леди Лоринг? — спросил я.

— Я получила от нее и ее мужа весьма любезное письмо: они приглашали меня поселиться у них. Я не имею права упрекать их — намерения у них были хорошие, но после случившегося я не могу вернуться к ним.

— Мне грустно слышать это, — сказал я.

— Вы говорите о Лорингах? — спросила она.

— Я их даже не знаю. Я могу думать только о вас. Я все продолжал смотреть на нее — и боюсь, что глаза мои высказали больше, чем слова. Если она сомневалась в этом прежде, то теперь должна была понять, что я люблю ее все так же, как прежде. Но, по-видимому, мой взгляд скорее опечалил, чем смутил ее. Я сделал неудачную попытку поправиться.

— Брат ваш имеет право говорить с вами откровенно? — спросил я.

Она ответила утвердительно, но тем не менее встала, собираясь идти, и стала ласково прощаться, желая показать — как я, по крайней мере, надеялся, — что на этот раз она прощает меня.