Черная ряса

Я имею причины думать, что вы заблуждаетесь в своих взглядах на отца Бенвеля. Но я знаю по горькому опыту, как вы дорожите мнением, запавшим в вашу голову. В данном случае я рад, что могу рассеять ваши опасения, по крайней мере что касается меня. Я не сказал ни одного слова, даже не намекнул отцу Бенвелю на что-то такое, из чего он мог бы почерпнуть какие-нибудь сведения относительно нашей прошлой жизни. Ваша тайна священна для меня, и я ее всегда буду ревностно хранить.

Одно выражение из вашего письма весьма огорчило меня. Вы говорили со мной так же, как говорили некогда.

Вы пишете, что имеете мало причин доверять мне.

Я, со своей стороны, имею причины оправдываться не иначе, как с известным условием, а именно: если бы я мог советовать и служить вам, как друг и брат. В таком случае я смогу доказать даже вам, что с вашей стороны было жестокой несправедливостью сомневаться во мне, и что нет на свете человека, которому можно было бы верить больше, чем мне.

Мой лондонский адрес вы найдете в начале письма".

3

От доктора Уайброва мистеру Винтерфильду

"Я получил ваше письмо, где вы выражаете желание сопутствовать мне в моем следующем визите к мальчику-французу, которого я посещаю в приюте и который так странно связан с бумагами, переданными вам отцом Бенвелем.

Ваше предложение дошло до меня слишком поздно. Несчастный ребенок расстался с жизнью. Он не мог поправиться от потрясающего влияния горячки. В последние дни при нем была его мать. Эта прекрасная женщина приобрела мою полную симпатию, но не скрою от вас, что о смерти мальчика нечего сожалеть. В случае, сообщенном в журнале, больной поправился бы и его слабоумие вернулось со здоровьем.

Преданный вам Иосиф Уайбров".

VI САМЫЕ ГРУСТНЫЕ СЛОВА

На десятое утро со дня отправки отцом Бенвелем письма в Рим Пенроз писал в своем кабинете в Тен-Акр-Лодже, между тем как Ромейн сидел в другом конце комнаты и пристально смотрел на чистый лист бумаги, лежавший перед ним, положив перо возле него. Вдруг он встал и, схватив бумагу и перо, раздраженно бросил их в огонь.

— Не следует писать дальше, — сказал он Пенрозу. — Мои мечты окончены. Бросьте мои рукописи в корзину для бумаг и не напоминайте мне никогда о моих литературных работах.

— У каждого пишущего человека бывают припадки такого недоверия к себе, — ответил Пенроз. — Забудьте о вашем сочинении и велите подать себе лошадь. Свежий воздух и движение восстановят ваши силы.

Ромейн слушал его рассеянно. Он повернулся к камину и смотрел на отражение своего лица в зеркале.

— Я становлюсь все хуже и хуже, — задумчиво проговорил он.

Это походило на правду. Лицо его осунулось, побледнело и покрылось морщинами, он ходил с трудом, словно старик. Перемена к худшему началась в нем со времени отъезда из Венжа.

— Бесполезно скрывать от меня! — вдруг заговорил он, обращаясь к Пенрозу. — Я думаю, хотя вы все отрицаете это, что я ответствен в смерти мальчика. Голос его все продолжает звучать у меня в ушах, а кровь его брата на мне. Я околдован! Верите вы в ведьм, этих безжалостных старух, которые делают восковые изображения людей, обидевших их, и втыкают в них булавки, чтобы замечать, как их жертвы тают с каждым днем? Люди не верят в них, но их существование никогда не опровергалось.

Он остановился, посмотрел на Пенроза и вдруг изменил тон:

— Артур? Что с вами? Вы дурно спали? Что-нибудь случилось?