Черная сага

Нет. Я ведь обещал, и всем о том известно, все ждут, когда вернется Полиевкт. Я обещал! И ведь никто не тянул меня за язык, да и что такое данное мною слово, когда на каждом шагу можно убедиться, что никто своему слову не следует, а если и следует, то это всеми признается величайшей глупостью, достойной только варвара, и потому вполне возможно, что и сам Полиевкт давно уже нарушил данное мне слово, перекинулся к Тонкорукому и скрылся у варваров только затем, чтобы моей же глупостью связать меня по рукам и ногам, а заговор, — и я в этом почти уверен! — давно уже распался, все меня предали, а верный человек — он никакой не верный, а лазутчик, и все, что от меня услышит, он незамедлительно передает Тонкорукому, и тот смеется надо мной, и Теодора вместе с ним смеется, когда они, муж и жена, лежат в одной постели — в той самой, которая еще не успела остыть от… Да! Вот так-то вот, Нечиппа! Нечиппа Бэрд! Нечиппа Бэрд Великолепный! Доколе ты будешь слепым? Прозрей! Иди в казармы, объяви — и выводи, ударь! И «барра!» прокричат они, «барра!». И ты их поведешь к Наидворцу, и подожжешь его! И он будет пылать! А вы — стоять и убивать всех тех, кто будет выпрыгивать из окон. Всех, без разбору, без пощады!

Я встал, взял меч, опоясался им, и кликнул Кракса, и велел, чтобы он распорядился насчет лодки. Потом я плыл через пролив и думал: решено! А после… После я не знаю! В порту сел в паланкин — и ничего не приказал. Но очутился, как всегда, у Теодоры. Она, завидевши меня, обеспокоенно спросила:

— Что с тобой?

— Не знаю, — сказал я. — Пустяк. Не обращай внимания.

И она промолчала. Но когда мы, раздевшись, возлегли на ложе и я положил своей меч возле самого изголовья — чтобы, в случае чего, до него можно было сразу дотянуться, — она опять спросила:

— Что с тобой?

А я сказал:

— Любовь моя! — и обнял, и поцеловал ее…

И очень скоро я забыл про меч, про заговор, про автократора — про все. Как вдруг…

Х-ха! Постучали в дверь! Теодора шепнула:

— Лежи! Я сейчас…

Но это же смешно! Да что же это я, как подлый трус, сперва замру, а после зайцем выпрыгну в окно? И побегу, держа в охапке плащ, сапоги, рубаху, меч… Барра! Меч! И я его схватил, встал и строго, по-военному спросил:

— Кто это там?

Мне не ответили. Тогда я снова лег…

И снова принялись стучать — негромко, но настойчиво. Я засмеялся и сказал:

— Я еще не готов. Немного погодите.

Стук прекратился, стало тихо. Тогда я встал, оделся, подошел к двери и резко распахнул ее…

Вставая и неспешно одеваясь, да и потом, идя к двери, я не смотрел на Теодору. Да и зачем было смотреть? Ведь если смотришь, значит, ждешь. А если ждешь, то и услышишь: «Убей его!» Или, что еще хуже: «Ты не посмеешь убивать его!» Но мне хотелось быть совершенно свободным от каких бы то ни было обязательств перед нею, и потому я, ни разу не оглянувшись на Теодору, подошел к двери, резко распахнул ее…

И увидел Мардония. И этот подлый раб тут же отвесил мне низкий поклон, а после сделал знак, чтобы я следовал за ним. Мардоний от природы нем, он был приставлен к Тонкорукому еще тогда, когда тот и сам еще не умел разговаривать, и вот с той поры они и понимают один другого без слов. Мардоний верен Тонкорукому как пес, Мардоний — это его тень, Мардоний никогда не улыбается, Мардоний так силен, что может не только согнуть, но и разорвать подкову надвое, и потому если Тонкорукому нужно от кого-нибудь избавиться…

Но тем не менее Мардоний сделал знак — и я пошел за ним. Мало того, я даже убрал меч в ножны, ибо Мардоний раб, а я архистратиг, и потому даже под страхом смерти я не оскверню свое оружие кровью раба. Но если я — не допусти того, Всевышний! — буду убит рабом Цемиссия, то весь позор тогда падет…

Х-ха! Глупости! Что суждено, того не миновать; люди только сражаются, но судьбу сражения решает Всевышний, и нет владения совершенно надежного, и то, что вверху, абсолютно подобно тому, что внизу, ибо низ — павший верх, а верх…

Тьма непроглядная! Вверх, вниз по лестнице, а лестницы узки, а в переходах — поворот и поворот и поворот…

И вот — пришли. Мардоний, отвесив нижайший поклон, широко распахнул передо мной золоченые двери — и я вошел к Цемиссию.

И снова он был не один. Абва Гликериус, тот самый подлый мошенник, о коем я уже упоминал, сидел в дальнем углу и якобы сосредоточенно, не поднимая глаз, перебирал четки. Цемиссий же стоял возле окна и смотрел на меня. На этот раз он был одет вполне прилично: и при мече, и в красных сапогах. Я поприветствовал его, он мне вполне доброжелательно ответил и указал, где сесть, и сел и сам… и только после этого сказал:

— Весьма нерадостное известие заставило меня искать с тобою встречи.

Я выжидающе молчал. Тогда Цемиссий пояснил:

— Думный советник, простратиг, старший постельничий… ну, одним словом, Полиевкт… убит.

— Когда? — довольно-таки громко спросил я.

— Сегодня ночью.

— Где?!

— В Ерлполе.

В Ерлполе! Х-ха! Да откуда это он может знать, что сегодня случилось в Ерлполе? Это наглая ложь! И я с гневом сказал: