Черная сага

Однако довольно об этом! Итак, после довольно-таки длительного отсутствия я снова оказался дома. Никто не смел меня о чем-либо расспрашивать. Все делали вид, будто ничего особенного не случилось. Но, тем не менее, все старались меня сторониться. Наложницы, и те были не в меру молчаливы и холодны. Но ладно женщины! Так ведь даже Кракс, с которым я ежедневно упражнялся в искусстве владения мечом, и тот был осторожен и немногословен. А с ним-то мы знакомы с самого раннего детства, и это именно он, Кракс, нанес мне когда-то первую настоящую рану! Теперь же он молчал. Молчал и виночерпий. Молчал псарь, молчал конюший, молчали, не стану утомлять вас перечислением, все! Один только мой личный секретарь, добрейший Иокан, каждый раз после завтрака являлся ко мне в кабинет, раскладывал письменные принадлежности, разворачивал свиток пергамента… и, как и в прежние годы, пускался в пространные рассказы о всякой любопытной всячине, почерпнутой им частью из письменных трудов, частью из чьих-то устных рассказов, а частью выдуманных им же самим… а после спрашивал:

– О чем ты сегодня желаешь сказать?

Я неизменно благодарил его за верную службу и отсылал от себя. А после я призывал Кракса, мы спускались с ним в оружейную, служители плотно занавешивали окна и, очутившись в полной темноте, мы обнажали мечи и начинали сражаться. Потом я отдыхал. Потом обедал – в одиночестве, я так того желал. Потом вновь отдыхал, а Иокан читал мне что-нибудь из древней философии. Потом я выходил купаться в море. Вернувшись же, я или призывал наложницу, или просто требовал вина и долго сидел на террасе.

Так я прожил целый месяц. За это время Тонкорукий ни разу не напомнил мне о себе. Также никак не обнаружили своего внимания ко мне и члены Благородного Синклита. Не подавала о себе вестей и Теодора. Не могу сказать, что последнее меня очень тревожило, однако не стану и скрывать, что ее молчание было для меня более всего неприятно. Один лишь верный человек, не буду называть его ни имени, ни должности… так вот, один лишь верный человек, и тот только уже на тридцать первый день (точнее, в ночь) тайно явился ко мне, и я имел с ним длительную и весьма важную беседу. Верный человек поведал мне о последних столичных новостях и клятвенно уверил, что то неблагоприятное впечатление, которое я имел неосторожность оставить о себе во время своего последнего прихода в Наиполь, постепенно сглаживается и, следовательно, вскоре должны наступить более споспешествующие нам времена. Тогда я спросил, каково положение на границах Державы, и верный человек с прискорбием сообщил, что на границах все спокойно. А как идут дела в Великой Пустыне? Верный человек сразу просветлел лицом и ответил, что вот там-то как раз дела идут, в порядке исключения, из рук вон плохо – курчавые черные варвары многократно усилили свой натиск, и Армилай был вынужден отступить, и это отступление грозит вот-вот перерасти в беспорядочное и паническое бегство. Я ничего на это не сказал, а только подумал, что, значит, то необычное белое облако, которое я видел на горизонте, и действительно предвещало о возможности близкого и счастливого окончания Великого Южного Похода – но это если бы я остался там, ибо при мне варвары были бы разбиты в первом же крупном сражении! Я же так его ждал! Я же так на это надеялся – выманить все вражеские силы и в один раз их все перебить без остатка!

Но этого не произошло, я уехал тогда, я не понял того поданного мне знака, не поверил ему – и лишился своего, может быть, самого славного триумфа! Однако так уж повелось от самого Творения, что человеку лишь потом, когда уже все равно ничего не изменишь, становится понятен истинный замысел Всевышнего. И еще вот что интересно: подумав так, я сразу же повеселел! Ибо, далее подумал я, еще вполне возможно, что – в свою очередь – и Тонкорукий тоже слишком рано возрадовался своей победе! И уж совсем напрасно задумала Теодора изображать из себя верную жену вместо того, чтобы вспомнить о том, о чем все равно невозможно забыть! И я спросил о Теодоре. Верный человек сразу многозначительно кивнул и с превеликой осторожностью извлек из пояса многократно сложенный и хитроумно завязанный пурпурный шелковый платок и подал его мне. Я развязал знакомые узлы, развернул… И на моей ладони оказался перстень, сработанный из душистого бронзового дерева и увенчанный кроваво-черным и весьма искусно ограненным камнем. Я повернул камень к свету… и, словно в уменьшительном зеркале, увидел в нем Теодору! Я еще повернул – Теодора исчезла. Еще – и она вновь смотрела на меня. Я улыбнулся.

– Что, на нем что-то написано? – поинтересовался верный человек.

– Нет, ничего, – ответил я. – Да, кстати: а письмо к нему есть? Или хотя бы записка? Или просто слово?