Черная сакура

Выходя из супермаркета, Мариса замечает снаружи двух парней. Стоят без дела и пялятся в ее сторону. Будто им некуда пойти, нечем заняться, а тут, возле супермаркета, можно убить время ничуть не хуже, чем где-либо еще. Мариса на минутку останавливается, а потом отважно решает, что просто пройдет мимо них, высоко подняв голову. В принципе, проще всего вернуться и пройти через задний выход — неужели их безделье выглядит таким устрашающим? Потом она могла бы добраться до машины, не попадаясь на глаза этим юнцам — юнцам ли? Но она храбрится. Почему нет, черт побери? Когда-то она притягивала нескромные мужские взгляды, когда-то ей постоянно делали недвусмысленные предложения. Ей еще двадцать пять, а двадцать пять в наше время не возраст, но здешние женщины состарились до срока, их когда-то гладкие лица покрылись морщинами от злости и растерянности, на них заметны отпечатки ударов стихии и раздумий, как быть с этими непрестанными тяготами.

Парни наблюдают, как она проходит мимо, высоко задрав нос, величаво выпрямив длинную шею. (Она очень гордится своей шеей, ее изящной формой, тем, как мужчины жаждут ее поцеловать, и тем, как несгибаемо она держалась, когда ее обхватывали руки людей, которых Мариса вытаскивала из воды.)

Тот, что повыше и покостлявее, с волосами, выкрашенными в тревожно-красный, угрожающе-красный цвет, со свисающей с мочки уха длинной серьгой-пером, подталкивает второго под руку. Мариса чувствует, как ее рассматривают, и усмехается про себя. «Гляди-ка, — говорит она про себя, — еще не все потеряно. Я еще на что-то гожусь».

Тот, что с серьгой, явно желая, чтобы его услышали, нарушает безмолвие и внезапно громко говорит своему приятелю:

— Может эту, а?

Второй пытается говорить потише, но получается так же громко:

— Ну уж нет. У нее давно истек срок годности.

Марисина усмешка быстро исчезает, а на лице проступают морщины. Она торопливо и небрежно закидывает в багажник сумки с покупками, заботясь только, чтобы их содержимое не рассыпалось. С облегчением закрывается в автомобиле, будто в коконе, выкрикивает в приборную доску инструкции, произносит накрепко затверженные коды и приказывает поскорее мчать отсюда.

Идзуми Сирото тоже сидит у себя в машине и, когда Мариса проезжает мимо, машет ей рукой. Но Мариса не отвечает. В эту минуту она просит систему управления включить громкую рок-музыку, чтобы заглушить беспокойные, раздраженные мысли. Ее заботит одно: как бы выбраться с этой парковки и добраться домой. И все. Вот чего ей хочется. Хотя нет, не домой. А к Томбо. (И к сестре тоже, разумеется.) Не домой. Не в свой пустой дом. Полезно и просто. Хорошая мысль. Правда? Она правда приносит пользу? Покупает чай в пакетиках. Это все, на что она годна? Это все? Они хватались за ее шею: немощные старухи, маленькие дети, собака — она вспоминает, как у нее в руках оказалась собака, — и всех их она вытащила. Она хорошая. Она отыскала сухое место. Высокое сухое место. Что за беда, если никто больше не хочет поцеловать ее шею? Все постарели. Даже Сатоси Сирото наверняка постарел. По бокам от его застенчивой улыбки наверняка образовались складки; он не может остаться молодым — никто не может остаться молодым навечно. А она хорошая. Она достойная. Забудь этих идиотов. У них, конечно, больше нет мотоциклов, чтобы гонять по ночам и беспокоить хороший честный народ, но это не дает им права слоняться по селению и обижать жителей. Например, ее. Она и есть хороший, честный народ. Она просит, чтобы музыка… нет, она требует, чтобы музыка зазвучала громче на децибел.

16

Голос катастрофы-2

Гр-р-рязь стекает. Гр-р-рязь медленно течет со склонов холмов, все приближаясь и приближаясь, гр-р-рязь течет по домам, по людям, по самому воздуху, который им необходим, течет, покуда не поглотит все, покуда не останется ничего, кроме грязи.

Грязь не умеет говорить, но обладай она даром речи, что бы она сказала? Может, сказала бы:

«Я ждала, дожидалась, пока наступит мое время, ибо я несу опустошение, сочусь и теку, я все разрушу, и ничто меня не остановит, ибо я знаю лишь одно движение: вниз, вниз; скоро я вас настигну.

Я вбираю в себя дождевую воду и талый снег, я сочусь, сочусь, размываю и разъедаю, развожу гниль.

Я заберу ваших мужчин и женщин, ваши дома и домашних животных. Заберу ваших рыбаков, водителей, учителей, заберу ваших младенцев, подростков и невест, заглушу ваши крики.

Ваши слезы напитают меня: начинаю я медленно, но с каждым движением разгоняюсь.