Черная Салли

— Ушел, — отвечала мама. — Его ничто не могло остановить. Убедился, что мы в надежном месте, и собрался уходить. «Куда ты, Наполеон? — говорю я ему. — Ведь тебя схватят на первой же миле». Но он и слушать не хотел, все твердил: «Мне надо к капитану, я иду к капитану…» Так и ушел.

И мама грустно задумалась. Мы ничего не знали ни об отце, ни о капитане. Матушка Браун также не давала о себе знать. Мама жила в непрерывном тревожном ожидании, и часто, ложась спать, я слышала, как она шепталась с Гапкиным и повторяла имя отца.

За время болезни я сильно выросла. Теперь я заплетала волосы в две тугие косички. Мне было скучно сидеть дома, и я убегала на улицу, хотя мама очень сердилась на меня: ей казалось, что Паркер ищет нас и непременно найдет. Это было тем более вероятно, что Прист не отходил от меня ни на шаг. Во время моей болезни кот лежал па моей постели, а после сопровождал меня во всех моих прогулках. Все мы очень любили его и звали нашим «спасителем», так как считали, что, выскочив из соломы, он спас нам жизнь.

Вильмингтон был большой портовый город, расположенный на слиянии двух рек, в рабовладельческом штате Делавер. В городе было много мельниц, фабрик и пароходных мастерских, где работали негры и белые.

Я бегала на берег реки или взбиралась на гору, откуда были видны голубая Делаверская бухта и проплывающие пароходы.

В новом городе мне понравился сад. За решеткой сада я увидела большие волосатые пальмы; там росли тюльпанные деревья с крупными, будто восковыми цветами, островерхие тисы; магнолии раскрывали белые чаши, и торчали, похожие на ежей, круглые колючие кактусы. Я впервые увидела бананы и зеленые тонкие бамбуки. Белые леди с зонтиками гуляли по дорожкам.

Я вошла было в ворота, но сторож застучал палкой и грубо закричал на меня:

— Куда лезешь, черная! Не видишь, что ли, что здесь написано?

Он ткнул пальцем в вывеску на решетке. Но это было напрасно: я еще не умела читать. А если бы я была грамотная, я, наверно, заплакала бы от обиды. На решетке висела дощечка:

НЕГРОВ И СОБАК НЕ ВОДИТЬ.

КРАСНЫЙ ШАРФ

Наступил декабрь. Однажды, выйдя из дому, я заметила в городе необычное оживление. По улицам сновало множество экипажей. В них сидели развалясь джентльмены в цилиндрах, с золотыми цепочками на жилетах. В шляпе с плюмажем проскакал на четверке лошадей губернатор. В саду играл военный оркестр: там было гулянье и вечером должны были зажечь фейерверк. В порту все суда были разукрашены флагами.

В сумерки мама послала меня в лавку за маисом. Лавка была полна народу. Мне показалось, когда я вошла, что кто-то произнес имя Джона Брауна.

— Так ему и надо, старому разбойнику, — сказал лавочник. — Слыханное ли это дело — поднимать рабов против их законных владельцев!

Сердце у меня сильно забилось. Я побежала домой и рассказала обо всем маме. Мама очень взволновалась.

— С ними случилось что-то недоброе… У меня тяжело на сердце, — повторяла она, шагая из угла в угол.

Она передала Гапкину все, что услышала от меня. Но негр или ничего не знал, или не хотел говорить. Во всяком случае, он принялся успокаивать маму и твердил, что мне, наверно, показалось, что никто и не думал говорить о капитане.

Прошло несколько дней. Однажды вечером мы с мамой собирались ложиться спать, как вдруг Прист насторожился и сердито зафыркал. Почти сейчас же вслед за этим дверь отворилась, и в комнату быстрыми шагами вошел худой оборванный негр.

— Наполеон! — воскликнули мы и бросились к глухому. — Откуда ты, Наполеон?

Глухой подошел к столу и, не отвечая, посмотрел на нас. От этого взгляда, печального, неподвижного, нам сделалось не по себе. Мама схватила негра за руку:

— С чем пришел, Наполеон? С горем? С радостью?

Негр полез за пазуху и вытащил свернутый жгутом такой знакомый мне и маме красный шарф отца. Этот шарф был на нем в Харперс-Ферри. Теперь он лежал перед нами, выгоревший, потертый на середине, как будто сохранивший тепло отцовской шеи.

Увидев шарф, мама бессильно опустилась на стул.

— Вот, — сказал глухой. — Прислали. Один — привет. Другой — шарф.

Капитана Джона Брауна и мулата Джима Бэнбоу повесили на главной площади Чарльстоуна 2 декабря 1859 года. Их осудили на казнь как бунтовщиков, осмелившихся восстать против узаконенного рабства.

Было ясное солнечное утро. Горы стояли окутанные голубой дымкой. Осужденных посадили на телеги. С каждым из них на той же телеге везли гроб. Джим Бэнбоу был молчалив и сосредоточен, Капитан, напротив, охотно разговаривал. Он с наслаждением вдохнул свежий воздух, потом поглядел на горы.

— Какой прекрасный день сегодня! — сказал он сопровождавшему его шерифу.

— Вы храбрый человек, капитан, — заметил шериф.

— Таким воспитала меня мать, — спокойно отозвался Браун.

— Вы гораздо храбрее меня, капитан, — сказал шериф.

— Все-таки жаль расставаться с друзьями, — ответил Браун.

Они подъехали к главной площади. Их встретили барабанным боем. Вся площадь была оцеплена солдатами.

Полк чарльстоунской милиции стоял в полной боевой готовности. Боялись выступления сторонников Брауна, боялись восстания.