Черная сирень

Их бесконечные расспросы отдавали еще худшей формальностью, чем записи в следственных протоколах.

И только Ларка Калинина не стала ей лгать.

Пришла на второй неделе, когда уже не только тело, но и разум Самоваровой стал прозрачным от постоянного приема медикаментов.

– Ну ты, коза, даешь… Сломалась, да? И что кому доказать-то хотела?

– Я уже доказала.

– Что конкретно?

– В папке. Она осталась в моем кабинете. Он физически не мог это сделать. Он был у другой женщины, потому и молчал, врал поначалу…

– Ух ты… Ты сама подумай: жена под скальпелем побывала, проснулась уродом, началось заражение. А муж у другой бабы… Так, может, ему сесть проще, чем такую правду обнажать?! Учителю-то, а? Каково с такой правдой?

– Не проще, Лара! Ты сейчас про мораль. А мораль такая ветреная баба, что ложится под любую удобную конкретному обществу идеологию. И еще она далеко не совершенна… А я о правде. Нашей профессиональной правде. И мы обязаны обнажать ее такой, какая она есть. Это наш долг. То, что он был с другой женщиной, еще не характеризует его как подонка. Он мог любить эту женщину, а с женой поддерживать формальные отношения ради нашей с тобой морали.

– Да уж… А где мог скромный и верующий преподаватель гуманитарного университета взять деньги на такие операции? Ну да, я опять про мораль…

– Пострадавшая сама прилично зарабатывала. Личный тренер по йоге у обеспеченных людей. Вполне возможно, захотела в середине жизни в другой социум попасть и решила для начала привести в порядок свой «товарный вид».

Это время женщин, Лара, наше время! Только для меня оно уже ушло…

– Не смей!

Калинина, придерживая одной рукой голову больной, второй резко выхватила из-под ее головы подушку.

Не взбила – избила казенное сукно с жидким пухом внутри.

– Какие руки у тебя, Лара, сильные…

– Я, майор, в плену на этих руках каждый день планку стояла.

Самоварова отвернулась к стене и заплакала.

Выписали Варвару Сергеевну примерно через месяц.

Лечение сделало свое дело: она отупляюще успокоилась.

Попыталась вернуться на службу.

Но собралась специальная комиссия, и через десять минут собеседования она, начисто лишенная сил, начала сыпаться на дурацких вопросах, не имевших никакого отношения к ее служебной деятельности.

Потом уже, по весне, перед самой Пасхой, к ним в гости зашел Никитин.

Было утро воскресенья.

Варвара Сергеевна позавтракала водянистой кашей, покормила кошек и, лежа на кровати, перечитывала Пастернака.

Когда она научилась прятать и выбрасывать абсолютно все назначенные врачами таблетки, выжить в существующей действительности ей помогали только книги.

Они создавали другую реальность, соавтором которой она становилась, представляя и ощущая все именно так, как ей хотелось.

Из современников никто особо не зацепил, и она пошла по классике.

– Мам, к нам гость, вставай!

– Сережа, это ты? – закричала в коридор Самоварова.

– Как угадала?

– Шуму много.

Варвара Сергеевна вначале было засмущалась и кинулась одеться-подкраситься, но тут же оставила это занятие и раздраженно махнула рукой: «А что это теперь уже поменяет?»

На кухне закипал чайник.

Анька-лиса щебетала с гостем так мило, словно вовсе не она называла полковника за глаза исключительно «этот».

На столе красовался тортик, рядом лежал букет необыкновенных, бледно-сиреневых тюльпанов.

«Вот оно как, Сережа… Пока сплетались наши тела и души, не до цветов тебе было, не до жестов… А сейчас ты шел к совсем другой, уже чужой тебе женщине, и вспомнил по дороге о правилах хорошего тона».

– Привет.

– Варь, ну как ты?

– Нормально… Ань, сделай-ка радио погромче!

– «Полюби-и-и… и мне осталось жить ровно девять слов, а после вечное солнце», – неожиданно подпела Самоварова, не отрывая глаз от букета.

Лучше поздно, чем никогда.

Да нет, о чем это она?!

Давно уже друг, не более…

Но цветы просто так ей еще никто не дарил.

А если честно, то вот уже много лет она получала некрасивые аляповатые букеты только от коллег по работе, и только в Международный женский и в день своего рождения.

– Не знал, что ты Земфиру любишь.

– Да что ты вообще, Никитин, знаешь…

Рядом с тортом и цветами, в окружении парадных новых чашек, которые Анька суетливо достала из какого-то богом забытого угла, полковник явно чувствовал себя неуютно.

«Интересно, а дома он как? – завертелась в голове заезженная до дыр, но, оказывается, так и не выброшенная пластинка. – Он же дарит ей цветы, хотя бы по праздникам? Неужто так же теряется?» – усмехнулась она про себя.

Анька продолжала подыгрывать Никитину.

Чересчур перед ним хлопоча, накрывала к чаю.

Варваре Сергеевне пришло в голову, что дочь и бывший любовник так тесно, вернее, хоть как-то по-человечески, общаются впервые.

– Я поговорить. – Полковник шумно размешивал сахар в красивой глупой чашке.

– Валяй.

Никитин запнулся.

– Мам, мне же отойти нужно ненадолго!

Ну-ну. Сговорились, что ли?

Когда Анька вышла, полковник пододвинулся к Варваре Сергеевне и взял ее за руку:

– Варь, мне помощь твоя нужна!

– И в чем же? – внутри похолодело.