Черная стая(СИ)

На следующее утро поручик Сенин, обеспокоенный исчезновением Войцеха из-под совместного крова еще до рассвета, отправился бродить по лагерю в поисках друга. Обнаружил он Шемета, облаченного в грязный китель, позаимствованный у Онищенки, на хозяйственном подворье. Поручик Шемет ожесточенно рубил саблей коровью тушу, подвешенную к мясному крюку, вбитому в перекладину.

-- Чем это тебе животинка досадила, Шемет? -- усмехнулся Сенин.

-- Не мог я этого сделать, -- вместо ответа покачал головой Войцех, -- не мог...

-- Чего?

-- Он же в мундире был, Мишка. А я... Почти пополам. Так и вижу, как голова на бок клонится... Неужто померещилось?

-- Вот я и говорю, Шемет, что животинка тебе ничего дурного не сделала. Потому и не можешь. И в бою не сможешь. Моли господа, чтобы больше никогда не пришлось такого увидеть, чтобы сила нечеловеческая появилась.

-- Некого молить, Миша, -- вздохнул Войцех, отирая клинок. -- Но ты прав, пора заканчивать эту ерунду. Не то всю тушу в фарш изрублю, кашевары не простят.

Их разговор прервал неожиданно подошедший поручик Глебов, адъютант Шефа. Молодой офицер, не раз отличившийся в боях, сейчас был мрачнее тучи.

-- Что случилось? -- тревожно спросил Сенин.

-- Светлейший, мать его, князь, Москву без боя сдал, вот что случилось, -- сплюнул Глебов, -- уже десять дней как. Курьер к Витгенштейну так и не доехал, должно в дороге перехватили. У французишки твоего, Шемет, в бумагах обнаружилось.

-- Kurwa ma?! -- клинок взметнулся почти невидимым глазу движением, и нижняя половина коровьей туши глухо шмякнулась о землю.

-- Беда, господа, беда, -- Сенин опустил плечи, даже как-то ссутулился. Вся его поза говорила о совершеннейшем отчаянии и упадке духа. -- Что делать будем?

-- Мундир носить стыдно, господа, -- вздохнул Глебов, -- хорошо твоим испанцам, Шемет, их в Петербург отсылают. Государь велел испанский корпус сформировать и отправить на родину. Там Веллингтон французишек в хвост и в гриву чешет.

-- Эх! -- в сердцах воскликнул Сенин. -- Нам бы тоже в Испанию, к Веллингтону. Честь от грязи отмывать.

-- Здесь отмоем, -- мрачно заключил Войцех, -- в крови. В своей и в неприятельской. Чует мое сердце, недолго осталось.

Шемет как в воду глядел. Третьего октября малая война прекратилась. Гродненский полк, в преддверии планируемого Витгенштейном решительного наступления на Полоцк, был разделен. Эскадрон Шемета, поступивший в авангард генерал-майора Балка, должен был идти к Полоцку через Юрьевичи. Спешные сборы в поход требовали неустанного внимания Войцеха, и только в ночь на пятое, накануне выступления, он сумел выкроить несколько часов для поездки в Жолки. Увольнительную у командира эскадрона даже просить не стал, в полной уверенности, что получит отказ.

-- Под суд попадешь, ежели обнаружат, -- вздохнул Сенин, -- не рисковал бы ты, Войцех. Не время на свидания ездить.

-- Если не поеду, -- мрачно ответил Шемет, -- буду последний подлец. Я должен, Миша.

-- Вот как... -- протянул Сенин, -- вот как... Ну, тогда держись, брат. Будет больно.

-- Знаю, -- кивнул Войцех, -- уже больно. Но ехать надо.

Линуся встретила его в прелестном кружевном неглиже, с волосами, небрежно стянутыми на затылке шелковой лентой -- только потяни, и поток смоляных кудрей рассыплется по белоснежным плечам. Из кухни доносился восхитительный запах бигуса, уже третий день кочевавшего из погреба в печь. На Войцеха повеяло домашним теплом, уютом и лаской.

-- Спасибо, Линуся, -- Войцех сдернул ленту с волос, запуская в них пальцы, перебирая шелковистые завитки, -- ты...

Голос подвел его, сорвался. Слова встали в горле комом.

-- Ты не вернешься, -- тихо сказала Каролина, -- ты не вернешься...

В груди стало пусто и холодно, и в эту сосущую пустоту тонким ручейком потекла щемящая боль, заполняя ее до краев.

-- Нет, -- ответил Войцех, -- не вернусь. Завтра в поход.

Она еле слышно всхлипнула, но сдержала слезы, прижимаясь к его груди.

-- Говори, -- горячо прошептал Войцех, -- говори, Линуся, не молчи. Говори, пока еще можно, пока еще время есть.

Слова, горячие и жаркие, словно прорвали плотину, шепотом, слезами, поцелуями.

-- Ангел мой, свет души моей, любимый, желанный, единственный...

-- Линуся, моя Линуся. Красавица ненаглядная, сердечко мое, любовь моя горькая.

До утра он шептал ей слова, в которые пылкая юность облекает свою страсть и желание, и ласкал, заставляя забыть о грядущей разлуке, и баюкал в объятиях, и снова говорил, говорил, говорил.

Уехал он еще до рассвета. В маленьком оконце спальни трепетал огонек свечи, провожая его. Но на этот раз он не обернулся.

Жребий