Черная свеча

Перед сходкой стоял человек, почти готовый лишиться благоневозродимого — потерять воровскую честь ради того, чтобы сохранить жизнь. Он знал — Ворон его убьет, если не последуют извинения, а извинения сводили на нет все усилия оправдаться перед сходкой.

Посетившая его решительность, новая вспышка гнева повели навстречу окаменевшему Резо. Но сделан был только шаг… и снова пришлось пережить унизительный момент бессильного отчаянья. Упоров наблюдал, как он вернул за голяшку нож, с легким чувством злорадства прикинул — завтра опальный вор будет вместе с ним катать неуправляемую тачку, потому что сейчас он потеряет бессудное право блатного…

— Я… я, — Шалун кривил губы, желая придать извинениям некоторую небрежность, — в общем лишка двинул малость. Ты знаешь, Резо, как я к тебе отношусь?!

Асилиани не проронил в ответ ни слова. Он ждал большего, рассматривая Шалуна с тем же холодным спокойствием, и ничто не могло укрыться от его черных, как зажженная во сне Упоровым свеча, глаз.

«Похоже… Очень похоже!» — зэку казалось: он уже осязает какую-то связь между черной свечой и черной ненавистью Ворона, но в то же мгновение Шалун сказал совсем другим голосом — то был голос кающегося фраера:

— Прости меня, Резо. Я был не прав во всем…

Георгий стиснул замком ладони, они стали белыми от нечеловеческого напряжения, по всему чувствовалось — ему непросто проститься с выгодами своего положения, однако он все же нашел в себе мужество спросить, не поднимая головы:

— Дьяк, я отречен?

Никанор Евстафьевич промолчал, гоняя по столу таракана, а уловивший общее настроение Каштанка расслабленно, но хлестко махнул рукой, и брошенный нож по рукоятку вошел в стену барака. Все видели — Федор делает это не хуже тех, расстрелянных на Веселом полосатиков…

* * *

…Вначале он ощутил постороннее присутствие в своем сне, испытал смутное беспокойство, однако не проснулся, а, сжавшись, продолжал доигрывать очередной сценарий своего спасения.

Воздушный шар болтался над бушующим океаном, то застревая в вялых, полных мокрого снега облаках, то с бешеной скоростью мчась в сторону сияющего огнями острова. Но как бы ни был стремителен полет шара, рядом с ним парил зеленый ангел с брезентовым лицом Стадника. Огромные крылья старшины без малейшего усилия рассекали горы облаков. Ангел был величественно грозен, только колючий взгляд неподвижных глаз напомнил о его земном происхождении.

Упоров боялся этого глаза и, чтобы не встречаться с ним, дергал за стропы с таким усердием, что почувствовал, как обжег ладони. Ангел приближался, с каждым витком сужая круги, и когда зэк в очередной раз потянул за стропу, она лопнула… Открылся бушующий океан.

Он стремительно падал вниз, а ударившись о макушку гигантской волны… проснулся.

* * *

…Перед ним сидел Ираклий Церетели, примостившись на самом краешке нар.

— Кто-то с рогами приснился, да? Стонешь, ругаешься. Нервы не бережешь. Нервы умирают навсегда.

Вадим протер рукавом грязной рубахи глаза, спросил:

— Ты за делом, Ираклий?

Церетели кивнул. Всхлипывает на нижних нарах косоротый Ведров; ровно, чуть с присвистом, дышит даже во сне благостный отец Кирилл.

— Прежде ничему не удивляйся. Мой земляк, ну этот, Джугашвили, — сказано чисто по-грузински о плохом человеке: с некоторой забывчивостью, — скоро умрет…

— Сдохнет, — поправил его Упоров, уже с интересом поднялся на локтях, — об этом пишут в газетах. Ты пришел провести траурный митинг?

— Я пришел сказать — в тот день ты бежишь.

Упоров не смог справиться с ознобом, обхватил себя за плечи руками.

— Побегов будет два, — шептал ему в ухо Церетели. — Один поведет мой земляк Гога. Ты постарайся с ним не ходить.

— Почему?

— Во-первых, не шуми. Люди спят. Гога — хорошая душа. Жаль — безмозглая. С ним красиво ходить на смерть. В побег ходить не надо…

— Спасибо, Ираклий.

— Ты мне не чужой, Вадим. Я хочу тебе доброго.

Грузин спрыгнул с нар и растворился в барачном полумраке. Всегда скрипучие половицы вели себя тихо, словно они были с ним заодно.

* * *

В столовой напряженно стучали ложки. Изредка поверх стука возникал властный голос старшины: