Черная тропа

Мать ничего не говорит — я понимаю, что это значит: я натянула холст отлично. Она экономит деньги и покупает дешевое полотно, но его нужно сперва загрунтовать темперой. Это приходится делать мне. Затем она проводит углем вспомогательные линии. Я стою рядом и смотрю. В душе я с чувством протеста думаю, что когда буду писать совершенно сама, то не буду проводить никаких линий углем, а сразу браться за кисть. В голове я обозначаю основные структуры жженой умброй и caput mortuum.[27]

Мать объясняет мне, с чего начинать, и я покрываю краской большие цветовые поля. Снег — белым с примесями и желтым кадмием. Тень от горы — синим кобальтом. И саму гору — темно-фиолетовым.

Матери тяжело оставаться в стороне. Несколько раз она вырывает у меня из рук кисть.

— Смелее клади большие мазки, не теряйся и не дрожи, как теленок. Больше краски, не бойся. Больше желтого. Еще! Не держи так кисть, это не карандаш.

Поначалу я сопротивляюсь. Она ведь сама знает, что когда картина выдержана в таких резких контрастах, в таких тревожных тонах, ее трудно потом продать. Так уже бывало. Вечером отец глядит на готовую картину и говорит: «Такое не пойдет». И ей приходится переделывать, смягчать контрасты. Один раз я сказала, пытаясь ее утешить:

— Настоящая картина сохранилась там, под этим слоем. Мы все ее видели.

Мать терпеливо писала, но с особой силой нажимала на кисть.

— Это не поможет, — ответила она. — Они все полные идиоты.

«Она становилась все нетерпеливее и нетерпеливее, — думала Эстер, пробегая среди деревьев. — Я не понимала. Только собаки все понимали».

Мать сварила крепкий мясной бульон. Она ставит большой котел остывать на кухне. Потом разольет бульон по большим пластмассовым контейнерам и поставит в морозилку. Пока он остывает, мать сидит в ателье и делает своих керамических куропаток.

Неожиданный звук заставляет ее вытереть пальцы от глины и вернуться на кухню. На столе стоит Муста. Она сбросила с горшка крышку и пытается выловить из бульона кости. Обжигает морду, но все равно снова и снова пробует. Снова обжигается и зло лает, словно суп намеренно делает ей больно и его надо приструнить.

— Какого дьявола? — восклицает мать и делает движение в сторону Мусты, чтобы сбросить ее со стола или даже ударить.

Муста стремительно бросается на нее. Хватает зубами воздух у самой маминой руки и обнажает зубы. Из ее горла доносится угрожающее рычание.

Мать в шоке отдергивает руку. Никогда ни одна собака не решалась так с ней поступить. Она берет швабру, стоящую в углу, и пытается согнать Мусту со стола. И тут Муста кусает ее по-настоящему. Суп принадлежит ей — никто не осмелится его отобрать.

Мать задом выходит из кухни. В этот момент я возвращаюсь из школы, поднимаюсь по лестнице и буквально сталкиваюсь с матерью в холле второго этажа. Мать оборачивается — лицо у нее белое, как полотно, окровавленная рука прижата к груди. За ее спиной я вижу сквозь открытую дверь Мусту на кухонном столе. Она как маленький черный демон, зубы обнажены, шерсть стоит дыбом, уши прижаты к голове. Я с удивлением смотрю на собаку, потом на мать. Что тут произошло?

— Позвони папе, пусть срочно приедет, — говорит она жестко.

Пятнадцать минут спустя папа въезжает во двор на своем «Вольво». Не говоря ни слова, он приносит ружье и кидает его в багажник. Затем идет за Мустой. Собака не успела спрыгнуть со стола при виде него, скулит от боли и покорности, когда он хватает ее за шкирку и за хвост, несет к машине и тоже бросает в багажник. Она покорно ложится на футляр ружья.

Машина означает интересную работу в лесу или в поле — Муста и не представляет себе, что ее ожидает. Мы видим собаку в последний раз. Вечером папа возвращается без Мусты, и мы больше об этом не говорим.

Муста была ярко выраженным лидером. Папе, наверное, жаль было расставаться с таким толковым помощником. Она могла умчаться в горы вдогонку за сбежавшим оленем и спустя пару часов пригнать его назад.

Собака заметила, что произошло с матерью, — та стала слабее. Естественно, Муста не упустила случая попытаться занять ее место — место вожака в стае.

Вечером того дня мать сидела на кухне одна. Шипела на меня так, что я не решалась показываться ей на глаза. Я понимала, что ей стыдно. Стыдно, что она испугалась собаки. Теперь из-за ее слабости и страха Муста умерла.

* * *

В обеденный перерыв Свен-Эрик Стольнакке поехал к Айри Бюлунд. Он сам предложил взять это на себя, а Анна-Мария была рада избежать визита. Сидя за столом у Айри, он рассказал ей, что муж не покончил с собой, а был убит.

Руки Айри задвигались, словно не находя, за что бы уцепиться. Она стала разглаживать невидимую морщинку на скатерти.

— Так он не сам повесился, — проговорила она после долгой паузы.

Свен-Эрик расстегнул молнию на своей куртке. В кухне было жарко. Айри только что стряпала. Кошки с котятами нигде не было видно.

— Выходит, что нет, — ответил он.

Губы у Айри задрожали. Она поспешно поднялась и поставила вариться кофе.