Черная земляника: Рассказы

Мы углубились в лесную чащу. Я молча шел впереди, раздвигая перед своей подругой усыпанные дождевыми каплями ветви, которые она, в свой черед, отводила локтями; иногда наши мокрые руки встречались, сжимаясь так крепко, что непонятно было, которая из них защищает другую. Колючие кусты царапали оголенные блестящие ноги Жанны, но эти тоненькие отметины тут же стирала мокрая листва. Мы видели в этом лесу лишь то, чем он отмечал наше присутствие, что мы задевали на своем пути, что попадалось нам под ноги. Это был род бездумного забытья, когда тело ощущает только касание ветки, листа папоротника, стебелька ползучего растения.

Наконец мы обнаружили мшистую ложбинку в окружении молодых елочек и оттого устеленную рыжеватыми иглами. Наши тела погрузились в нее, как в могилу, а поцелуи в тот день имели вкус перегноя.

— Ты такая красивая, — твердил я. — Скажи, ты любишь себя?

— Люблю… кого?

— Себя, себя саму… любишь?

— Ну… не знаю. Может, я просто чувствую себя более живой, чем другие женщины.

Рядом со щекой Жанны подрагивали совсем еще незрелые, зеленые ягодки черники на кустике, росшем в тени. Поднимался туман. Мы были укрыты от людских взглядов не только частоколом елок, но и этим ползучим маревом, которое обволакивало древесные стволы, внезапно рассеивалось и снова нависало над нашими головами белоснежной периной, холодя нам шеи своим студеным дыханием.

Теперь дождь стал постоянным участником наших любовных встреч. Он неотступно преследовал нас, подмешивая свой вкус к нашим поцелуям, увлажняя их своими слезами, придавая блеск обнаженному телу Жанны, ее коже, слегка посмуглевшей на открытом воздухе.

Мы совсем забыли об осторожности, почти перестали прятаться. Уходили из деревни на скошенные луга, пожелтевшие и волглые, где осталось лишь то, что уже и травой-то нельзя было назвать, — цепкие растеньица, которые, по выражению крестьян, «от земли не отдерешь». На ходу Жанна брала меня под руку, потом ее озябшие пальцы скользили выше и оказывались у меня под мышкой, там, где у человека всегда тепло и где как раз помещается ладонь. Она надевала ярко-красный прозрачный дождевик, длинный, почти до пят, и казалось, будто ее тело объято пламенем. Молодая женщина двигалась в нем с грацией и безразличием мучеников, которых не берет огонь.

— Жанна, Жанна, — шептал я, — думаешь ли ты когда-нибудь о своей святой покровительнице?

Она со смехом отвечала:

— Ну, уж я-то на костре не сгорю! Я никогда не умру!

Это яркое облачение так бросалось в глаза, что я попросил ее больше его не надевать. Но она только посмеивалась над моими страхами; ее совсем не волновало, увидят нас или нет. Эта беззаботная, дерзкая смелость утешала меня в некоторые дни, когда она обращалась со мной холодно, когда я с трудом добивался от нее согласия на встречу, которое она давала с неохотой, искренней или напускной. В один прекрасный день она объявила:

— Мне хотелось бы выйти за тебя замуж.

— Но… ты же не можешь! — сказал я, испугавшись не на шутку.

Жанна не ответила; она долго сидела, погрузившись в раздумья, и на ее лицо, обычно такое ясное, легла мрачная тень.

Однажды нас чуть не увидела старуха, собиравшая чернику; она прошла совсем близко, держа в руке большой гребень с редкими зубьями. К счастью, в эту минуту нас скрыли — и таким образом спасли — густые волокна тумана, и она удалилась, ничего не заметив, помахивая своим железным гребнем. Со временем мы научились выбирать себе подходящее ложе для объятий, отличать мягкие травы от колючих. Теперь мы знали, что приятней всего лежать на подстилке из лиственничной хвои, а хуже всего — на жестких сосновых иглах. Но как бы то ни было, а Жанна лежала в моих объятиях, нежная и все-таки замкнутая, податливая, как влажный мох, благоуханная, как цветущий луг.

Но иногда она забавы ради назначала мне свидания в таких неудобных местах, где я не мог толком к ней подступиться. Например, это были лужайки, расположенные ниже деревни, среди осин и кустов шиповника, чьи листья неумолчно шелестели в воздушных потоках, поднимавшихся со дна ущелья. Трава, странно тонкая и голубоватая, была очень скользкой, и Жанна забавы ради каталась, к великому моему ужасу, по этим крошечным лужайкам, у самого края пропасти! Бросившись на колени, я подползал к ней, пытаясь оттащить назад, умоляя прекратить эту опасную игру. Тогда она вцеплялась в меня и делала вид, будто хочет увлечь за собой вниз; ей нравилось ощущать, как я напрягал мускулы в этой борьбе. В такие мгновения, когда Жанна забывала о своих высокопарных рассуждениях и превращалась в озорного ребенка, она казалась мне особенно соблазнительной.