Черная земляника: Рассказы

Затерянная в густом тростнике, сплошь покрытая серой тиной. Он бережно высвобождает ее, обтирает жесткие ноги, сдувает грязь с надетого на ней мужского пальто, завязывает потуже шелковую косынку на светлых, пшеничных косах, берет на руки. Как нежно она прильнула к нему! Он идет медленно, словно в праздничной процессии, только его тела касается не святая хоругвь с холодной бахромой, а женщина. Ветер выпевает над ним свои угрюмые псалмы, снежные вершины колеблются вдали, в синем воздухе. Впервые он прижимает к себе чужое тело, слышит, как трещат хрупкие косточки, видит сквозь дыры пальто груди с их маленькими коричневыми остриями, загадочный пупок, жесткое руно под ним. И он чувствует, как наливается новой силой, такой неуемной, что воздымает женщину над головой, одним пинком распахивает дверь, окончательно сбив ее с петель, и входит в дом — на виллу «Тростники».

Их ждет ложе из осоки. Опустившись на колени перед своей добычей, он восхищенно созерцает ее. Потом готовит для нее пищу — дикую спаржу, выкопанную из сухого песка, лепешку из муки и масла, приправленную тмином. Он угощает ее водкой, настоянной на ежевике. Она ест мало, но зато улыбается ему. Они засыпают, крепко обнявшись.

На рассвете в комнату заползает сырой болотный холод. Человек разворачивает ветхие одеяла, изъеденные полевыми мышами, разводит огонь в центре комнаты, в примитивном очаге из камней, которые натаскал с берега. Потом он приносит своей возлюбленной чашку светлого бульона. Она же — по-прежнему беззаботная, улыбчивая — и не думает укрываться от холода. «И великое смятение завладело миром, и ожесточилось сердце человеческое…» Но человек, поселившийся на вилле «Тростники», вовсе не ожесточен; доброта окутывает его облаком меланхолии. Он собирает пучки майорана и зеленые ветки, чтобы скрыть от молодой женщины запустение в доме. Он говорит ей:

— Я потерял отца и мать, сестер и братьев; я ждал тебя. Мое сердце полно нежности к тебе. Любишь ли ты меня?

Она все так же улыбается ему, не отвечая, но тело ее, светлое и гладкое, странно холодное, непривычно пахнущее, вздрагивает и приникает к нему, снова и снова требуя любви. И он не скупится на любовь: ведь он мечтал о ней с самого детства.

В ту зиму совсем не было дождей, зато сыпал мелкий-мелкий, похожий на иней снег; он не таял. Крестьяне не осмеливались выйти на равнину, но из своих домов, притулившихся к склонам гор, они удивленно наблюдали за неверным мерцанием, озарявшим по вечерам тростники. Они решили, что это призраки или блуждающие огоньки; им и в голову не приходило, что незнакомец до сих пор обитает в той сырой развалюхе. Но когда по весне они вышли на берег реки, чтобы снять шаткие горбатые мостки, и увидели форелей, всплывающих из глубин после долгого сна подо льдом, то убедились, что человек по-прежнему живет там. Мало того, они услыхали, как он разговаривает с кем-то, как он поет, — стало быть, у него завелась подружка. Эта новость слегка обеспокоила их, вызвала зависть. Скажите на милость, он еще и влюблен!

Они стали следить за ним и увидели, что он сносит в дом множество разных вещей, притом делает это с весьма торжественным видом. Белую речную гальку, цветущие ветки дикой вишни, птичьи гнезда и крошечные птичьи яйца, пятнисто-зеленые, как яшма. Весна «открывает сердца растений и даже минералов».

Он вновь стал подниматься на холм, где дубки еще стояли голые, но сосны круглый год дарили ему узорчатую тень и овеивали душистым ароматом хвои. Он наблюдал, как схватываются в борьбе за самку, а потом любятся меж собой крупные зеленые ящерицы; рядом с ним всегда торчал какой-то странный предмет, который крестьяне приняли издали за сноп ивовых прутьев. Однако он не носил ее на спине; он держал ее за руку и часто целовал.

Он ходил гулять с нею вдоль берега, затопленного бурными талыми водами. Разлившаяся река с глухим рокотом неслась вдаль, перейти ее было невозможно. Болота вздувались, их мутная жижа искала выхода, ползла к дверям виллы «Тростники». Человеку пришлось устраивать постель из осоки повыше, на досках, которые еще не успели сгнить, и оберегать от воды грозивший потухнуть очаг. Но его счастью ничто не мешало — ни лисы и барсуки, спасавшиеся в доме от наводнения, ни апрельский дождь, постоянно капавший с крыши, где почти не осталось черепицы, ни рыжая луна, что подглядывала ночами за их объятиями. Когда на обочинах тропинок замерцали светлячки, он набрал их, чтобы украсить, точно диадемой, голову молчаливой своей возлюбленной.

Ее улыбка по-прежнему была обращена к нему, а тело постепенно округлялось, ибо в нем росло дитя. Он гладил ее бледные, скользко-холодные руки. Он заплетал ее желтые косы, которые с сухим треском ломались под его пальцами. Пунцовая косынка выцвела, протерлась; обрывки шелковых нитей цеплялись за его ногти.

Он никогда не расставался с нею, разве только ходил к реке наловить линей, хоронившихся в зеленой воде под скользкими прибрежными камнями. Или раков в черном лесном ручье. Или мелкую рыбешку, застрявшую в песчаных ямках на берегу.